большой, плотный, с бугристой бурой головкой на толстой ноге. Катенька уже ела грибы, но то были красики, слоенцы, целыши и россыпи рыжих лисок. Такой гриб она видела впервые. Может – то?

Подняв хвост столбом, Катенька ухватила гриб лапками и впилась в ароматную мякоть зубами. Пока не съела весь, до ножки, не угомонилась. Не то. Катенька оставила белую искрошенную ножку. Нет, никогда не отыскать ей заветный вкус. Не отыскать, хоть всё, что ни найдётся в кронах, на земле и под землёй, возьми на зуб. Всё – от луны до камня. Так не подумалось ей – нет. Так шептала охватившая её прозрачная печаль.

Печаль была права. Того, что ей хотелось, в мире не было – Адам ещё не научился вялить рыбу.

4

Сверху земля выглядела волнистой, зелёно-жёлтой, с тёмными пятнами отброшенной мелкими облаками тени. Утренние туманы давно истаяли, и даль открывалась во всю земную ширь – череда голых щельев на полдне, река с лугами на полночи, лес без края на восходе и покрытые лесом холмы с разбросанными между ними сверкающими голубыми ламбинами на закате. Девственный край.

Рассекаемый воздух прижимал перья к груди. Он был надёжный – тугой и плотный, его упругость чувствовалась при каждом взмахе крыльев. Вокруг и вверх, возбуждая своей холодной безбрежностью, расстилалась, схваченная на горизонте дымкой, пустота. Подвластная только ему пустота, распахнутая и неиссякаемая – в небе Тарарам был один. Всегда один. Так высоко, как он, с земли никто не поднимался. Небо принадлежало ему, безраздельно. Облакам ли спорить? Переполнявшая Тарарама сила требовала выхода, и он, широко разинув клюв, крикнул. Пронзительный «кья», разрывая плотный воздух, огласил пустоту и упал вниз. Сам Тарарам его уже не слышал – он взмыл выше собственного крика.

Пустота ровно шумела в ушах, огромная и дурманящая. Закладывая новый круг, Тарарам чуть повернул голову и жёлтым глазом посмотрел вниз. Прямо под ним посреди леса виднелась крошечная поляна. На краю её – Тарарам не увидел даже, а непостижимым образом уловил – случилось живое движение, и он плавно, спускающейся петлёй, пошёл вниз. Ветер шевелил перья на неподвижных крыльях. Ощущение крепкого послушного тела сладко волновало кровь.

Чем ниже он спускался, тем больше цветов открывала глазу земля. Белый, жёлтый, розовый – на лугах. Тёмно-зелёный, серебристый, коричневый – в лесу. Зелёный, дымчато-белёсый, розовый – на поляне. Мир обнажался в слаженных мелочах, в наполняющих его подробностях: вода текла, цветы цвели, твари учились чувствовать обретённое убежище.

В лесу, устремив неподвижный взгляд в дерево, стояла Настя.

За ручьём, возле куста орешника, грызла гриб, роняя белые крошки, Катенька.

На поляне, вцепившись лапками в цапун, самозабвенно стрекотал Егор.

Вышедший на опушку из леса Адам, застыв, почёсывал кожистый гребень, смотрел на Егора и придумывал ему имя.

Глава 13. Разговоры-4

– Чит-чит-чит.

– Тяв-тяв.

– Цить-цить-цить.

– Киа-кья-киа.

Железный пар

…«укрепить веру посредством знания» – это всё равно что познать гвоздь до такой степени, чтобы это познание можно было вбивать в стену вместо гвоздя. Подобно тому как вбивают гвоздь, а не знание о нём, так верят верой, а не знанием о ней и любят любовью, а не психоаналитической эрудицией; так же, впрочем, и жизнью живут.

А. Секацкий. Место немыслимого

Лев Николаевич прочёл Ваши стихи и нашёл их очень плохими.

Типовой ответ секретаря Л. Н. Толстого авторам поэтических рукописей (предание)

* * *

– В последний раз, – виноватый голос матери. – В самый распоследний…

– Слышали, – это голос отца, приглушённый длиной коридора. – Знаем.

– Что ж, Витенька, знать-то? Что знать?

– «Витон» был? Зуделка на электрической тяге? Исцелилась?

– Способствовало. Ей-богу, способствовало.

– Почему бросила?

– Стадия уже такая, что «Витон» не берёт. Им при первой стадии хорошо…

– «Кандадзя» был? – наступал отец. – Изделие китайских хунвейбинов? Тряслась на нём – стены ходуном ходили. Коллайдер, чистое дело. Помогло?

– Это другое совсем – массаж ступней. На них воздействуешь, и укрепляются отделы организма…

– Теперь на шкафу пылится?

– Так глазной запретил. Из-за глаукомы. Высокое в глазу давление. Никаких резких движений и встрясок, а то нерв умрёт.

– Бальзам лошадиный втирала? – Сарказм отца убийственен – ему восемьдесят два, но у него хорошая память. – Кислоту в коленки колола? Прищепки цепляла на уши? Биокорректор свой? Пищал, как мышь. Голова, небось, киселём полна – столько электричества сквозь мысли пропустила…

– Что ты говоришь такое, Витенька? – В голосе матери – удивление, трогательное и беззащитное. – Это для контроля. Следить за состоянием баланса энергий и природных сил.

– А что тебе теперь на уши повесили? Сколько тыщ на ветер выбросить готова?

– Почему же на ветер, Витенька? Почему на ветер? По радио передача была – новый прибор, научная разработка…

Я знал: отец проиграет эту битву. Верх одержит мягкая сила.

У матери болели колени – артроз, перерождение хрящевой ткани. Вылечить нельзя. Можно лишь снять воспаление и приглушить болевые симптомы.

Или – операция по замене сустава.

Мать не хотела операцию – шарлатаны в эфире то и дело обещали чудесную помощь: хрящ восстановит эластичность, суставам вернётся молодость – хоть по лестнице скачи через ступеньку. Мать принимала этот вздор за чистую монету.

А ведь увериться в тщете целителей и их услуг – и патентованных, и мнимых – имела случай на примере сына. Брата моего, Руслана. Мы с ним – близнецы. С Русланом чуда не случилось, как ни пытались врачевать его расколотую голову. Профессора смотрели, потомственная колдунья Марфа выделывала пучком петрушки пассы – всё впустую.

Но про себя мать знала точно: чуду быть.

Сквозь жизнь она, не расплескав, пронесла неистребимое доверие к людям – была готова поверить на слово первому встречному проходимцу. Пользуйся мать Интернетом и умей читать эсэмэс, дом был бы доверху завален чудодейственным хламом. А так – ещё ничего, есть куда ступить.

Отец не доверял никому. В первую очередь – оппозиционным политикам и рекламе.

В каждом явлении жизни отец видел сначала скверную сторону, после чего уже не пытался искать хорошую. Всё мало-мальски путное осталось для него в прошлом. Он жил в мире одноликих вещей, и физиономия их была ему неприятна.

За одним исключением – из былого времени в нём крепко, как свая, сидела вера в праведность верховной власти.

Конструктор старой школы, он неплохо зарабатывал. Молодые управленцы не отпускали его из конструкторского отдела даже сейчас, хотя он уже двадцать два года как законно вышел на пенсию.

Испытывая недоверие к новинкам, компьютером пренебрегал, так и стоял за