сыпались как из ведра изобилия. Нередко ПХД дополнялось ночной писаниной гербов или БЗО. Даже если и удавалось чудом «отскочить» от последствий за кухню, то после отбоя он был вынужден на самодисциплине писать свою очередную основную письменную работу – «Биография химической зависимости». Этот шедевр эпистолярного реабилитационного творчества казался ему бесконечным, так как в силу продолжительности прожитых лет должен был по объёму занимать без малого сорока восьми листовую клетчатую тетрадь, исписанную в каждой клетке. Короче уже на протяжении более месяца он ложился спать в лучшем случае около трёх ночи, а если не везло, то ближе к пяти утра.

К вечеру одного из череды сменяющих друг друга монотонно-нудных дней дежурившая по дому Булка обнаружила пропажу столовой ложки. Событие это было из ряда вон выходящим, в нём находящийся на смене консультант Большой усматривал ни много ни мало подрыв системы безопасности вверенного ему на попечение стратегического объекта и поэтому вынес суровый приговор – ПХД кухни не закончится пока команда приговоренных к наказанию, не отыщет пропажу. Помимо Доктора и Булки в число провинившихся попал и повар Пина. Пиночет довольно болезненно проживал невесть откуда свалившуюся напасть то, причитая в образе «бабы Пины», то негативя и агрессируя на окружающих. Старший повар воспринял всё происходящее достаточно отрешённо в силу общего психоэмоционального спада по описанным выше причинам, ну а Булка внешне демонстрируя озабоченность и вину в глубине души находилась в приподнятом настроении и позитивном ожидании.

Дело в том, что у неё как у прожжённой молодой наркоманки после прекращения употребления химических веществ в силу сложных гормональных изменений, происходящих в организме помимо определённых сложностей с женскими делами, открылась бездонная яма желудка, о которой уже на всех трёх домах складывали легенды. Боцман красочно рассказывал, как Булка хлебала поварёшками поставленное им блинное тесто, и ему приходилось буквально отбирать у неё кастрюлю с замесом. Фага с чувством демонстрировал, как она опрокидывала в себя пищу безразмерными мисками, неоднократно наблюдая это зрелище, сидя за обеденным столом прямо напротив неё. Пацаны с Пятого дома делились историями, как она за один присест съедала булку хлеба даже ничем не запивая, или как сточила ведро немытой морковки пока сидела в трюме. И кому, как ни Доктору было не знать о её неуёмном аппетите! Ведь он в силу внутренней доброты и определённого рода корысти благодаря служебному положению подкармливал втихаря бедную девочку с самого момента перевода её на Первый дом. В этом предвкушении пожрать после отбоя Булка и находилась, когда картинно на публику искала грёбанную ложку.

Потратив некоторое время в тщетных поисках пропавшей ложки, поварская тройка находилась в печальном настроении, сойдясь во мнении, что всё это грубая провокация со стороны лечебной команды Центра. Повара и дежурная машинально убирали кухню в сосредоточенном молчании, каждый думая о чём-то своём.

Компанию в ночном бдении уже перечисленным штрафникам составил Японец, которого бывший лучший друг Большой, с которым они вместе когда-то выздоравливали, с формулировкой «за сговор с болезнью» ещё с вечерней читки перед ужином определил до утра постоять в углу в коридоре. Именно он первым и нарушил всеобщее тягостное молчание, царившее на кухне после того, как все остальные обитатели дома рассосались по своим спальным местам обращаясь к Доктору:

– Батя, эмоционалка ни к чёрту! Стою здесь как долбоёб весь вечер курам на смех! Может, немного подровняем эмоциональное состояние, разумеется, конструктивно, а то я вижу вам тоже совсем не весело! – и с безобидной хитринкой подмигнул своему старшему товарищу.

У Доктора с Японцем с первых дней сложились хорошие доверительные отношения, они частенько вместе работали на строительстве бани, в последнее время делали деревянную банную мебель, оба были мастеровыми. Кроме того, как уже отмечалось ранее их объединяла общность болезненных последствий: будучи, в общем и целом, изначально неплохими людьми они в угоду своей болезни Зависимости оба перешли некую моральную грань и допустили неоднократное совместное употребление сильнодействующих наркотических веществ с ближайшими родственниками. Японец двигался с родным отцом по хмурой теме, а Доктор, в своё время от вольного побухавший со своим отцом, во второй половине жизни изрядно потравился синтетикой с пасынком, к которому некогда относился как к родному. Наглухо закрытый для большинства людей Японец, в пятый раз находящийся в «Северном сиянии», с самого начала щедро делился со старшим его на двенадцать лет Доктором реабилитационным опытом, а тот в свою очередь старался помочь ему помимо житейских советов из своего богатого жизненного багажа и вкусной конфеткой из поварского курка.

Нередко подсаживаясь на занятиях и мероприятиях рядом с главным героем Япончик, приветливо улыбаясь произносил одну и ту же фразу:

– Болеешь батя? Да ничего страшного, тут все болеют! Давай вместе поболеем!

«Болеть» в реабилитации означало «попасть в плен негативного мышления», когда всё вокруг представало исключительно в чёрном свете и «закататься в жалость», когда совершенно ничего не хотелось делать. Находиться в подобном состоянии ничего не предпринимая для выхода из него было непозволительной роскошью, признавалось тягчайшим преступлением и неминуемо влекло за собой весьма плачевные последствия.

Пина тоже был в доску свой и неоднократно проверенный в совместном своеволии на кухне, поэтому опасаться было некого, и как потом шутил на эту тему Японец, «Батя начал рвать рубаху» и случился настоящий «поросячий торч». Первыми в ход пошли, конечно же, конфеты и шоколад. Набивая сладостями, полные рты реабилитяне испытывали сильнейшую мощную гамму смешанных противоречивых чувств. Эйфорический прилив счастья от поглощения дефицитных в местном рационе лакомств, требуемых подорванными употребухой печёнками, выражался в счастливых улыбках и радостных лицах. Страх быть пойманными с поличным за недопустимым своеволием, которое здесь неминуемо каралось самым жестоким образом от разбитого лица до крысиного хвоста из шланга или веревки, с которым можно было, затем пощеголять не одну неделю выражался в суетливости движений и торопливости проглатывания липкой приторно сладкой углеводной массы. Поскольку мусорное ведро на ночь выставлялось из дома на улицу, то все следы пиршества в виде фантиков тщательно прятались в потухшую печку и присыпались золой.

Пина хотя и старался щадить свои немногочисленные оставшиеся зубы, отказываясь от карамелек и леденцов всё же вскоре начал испытывать зубную боль, отражавшуюся на его лице и через силу состроив ангельскую физиономию, передразнил Японца:

– Батя, запить бы чем! А то всё слиплось к ебеням! Может чайку? Я сам сварю! – и вызвал этим дружный хохот ночных сладкоежек.

По выражению Японца обычно не злоупотребляющий чифирём Батя «порвал вторую рубаху» и вскоре штрафники запивали вкусняшки в виде пряников и печенья мастерски сваренными «чернилами» опытным в этих