как-то разрядить гнетущую напряженность положения. Надежда этого не знала, но чувство опасности отошло, и она тоже едва удержалась, чтобы не расхохотаться.

— Воздух! — неожиданно послышался сигнал.

Откуда-то издалека едва слышно прорывался рокот чужих моторов!

— Воздух! Воздух! — передавалось из траншеи в траншею.

Рокот быстро нарастал, приближался, переходя в рев. На посветлевшем небе заметно вырастали двенадцать «юнкерсов». Они лезли двумя косяками прямо на линию обороны. Казалось, вот-вот развернутся и забросают траншею бомбами.

Однако «юнкерсы» пересекли линию обороны и потянулись дальше. На их пути затрещали зенитки. Небо как бы покрылось хлопьями ваты. Вскоре отчетливо прогрохотали дальние взрывы.

— На завод?

— На вокзал бросает.

Через несколько минут в воздухе ревела уже вторая волна.

— Марко! Марко! — толкнул Чистогоров Марка Ивановича. — Гляди! Что это?

Марко Иванович приложился к биноклю. Уже рассвело, и Надежда невооруженным глазом увидела на противоположном берегу странную толпу людей: из парка через набережную к воде спускались с ведрами в руках голые женщины. Они спускались длинной, казалось, бесконечной цепочкой, одна за другой.

— Что это значит?

Такая процессия была неожиданной и загадочной. Она двигалась молча, медленно и робко. Уже было слышно, как звенят порожние ведра и как срываются под ногами и катятся вниз камешки.

Из блиндажа снова высунулся связист.

— Получен приказ, товарищ полковник: «Не стрелять!»

— Не стрелять! — передалось по траншеям.

— Куда они? — удивился Чистогоров.

— По воду, наверное, — догадывался Марко Иванович.

И он не ошибся. Правобережная насосная станция тоже не действовала. И немцы остались без воды. К тому же правый берег выше левого, круче, он более оголенный и менее доступный. Вчера немцы попытались таскать воду из реки, но их заметили и разогнали. Зная, что наши бойцы по женщинам не стреляют, они к вечеру оделись в женскую одежду, но их разоблачили и перебили. И вот они решили перехитрить наших: собрали всех женщин, развели и среди бела дня выгнали на берег.

Сколько глумления и какое издевательство над человеком было в этом!… Каким садизмом веяло от этой фашистской выдумки!

Женская цепочка сползла к воде, и вся длинная очередь в нерешительности остановилась. Возбужденный и какой-то жуткий гомон долетел оттуда: женщины заговорили все вместе. Но где-то близко, в невидимой траншее, гаркнул немец, и они замолкли.

Женщина, стоявшая впереди, нагнулась, зачерпнула воду и выпрямилась. Было отчетливо слышно все: как булькала вода, когда погружалось ведро, как плескалась вода через край. Женщина стояла, прикрывая глаза от солнца и всматриваясь в противоположный берег. Длинная и сухая ее фигура возвышалась, как мачта.

Следующая за нею была низкого роста, круглая, как бочонок, и подвижная, как юла. Ей не стоялось на месте. Она все время вертелась, топталась, словно подпрыгивала. Казалось, она делала все это нарочно, чтобы привлечь к себе внимание наших бойцов.

— Ох, крихточка ж ты моя! — долетел ее звонкий голос. — Да где же они? Хотя бы узнали нас!

Чистогоров взволнованно оторвался от бинокля.

— Смотри-ка! Крихточка! — закричал он. — А впереди Килина Макаровна!

Надежда, взяв из рук Чистогорова бинокль, испуганно вскричала:

— Ой, Лена!..

— Какая Лена?

— Морозова Лена. Ой смотрите, вон там, пятая от края!

До сих пор все были уверены, что женщинам, поехавшим на окопы, удалось избежать окружения. Их должны были заблаговременно переправить через Днепр в районе порогов. Надежда сама слышала, как Морозов договаривался об этом с командованием. Но, как видно, не успели. И все женщины, копавшие противотанковые рвы на правобережных трассах, попали в руки немцев. А с ними и дочь Морозова.

— Лена… Леночка, — сквозь слезы шептала Надежда.

А Крихточка на том берегу все вертелась, топталась, украдкой делала руками, какие-то знаки и трещала:

— И чего они так копаются? Почему не стреляют? А? Разве не видят куда? — И по привычке побранила: — И что там за порядки у вас, трясця вашей матери!

Невидимый немец снова гаркнул, и голос ее притих. Но вместо нее сразу же, как в трубу, загудела Килина Макаровна.

— А вы чего стали? — неожиданно накинулась она на женщин. — Чего глаза вылупили? А ну, давай!

Она схватила ведро, передала его Крихточке, набрала второе, черпнула третьим и еще сильнее закричала на вялых женщин:

— Какого дьявола! Не знаете куда? За Млыновый давайте! На яр!..

Сначала никто не мог понять, чего она разошлась. И к чему тут Млыновый поселок? И как это можно подавать воду в тот яр, когда он находится далеко за правобережной частью города? Этого, очевидно, не поняли и сами женщины, однако Килина Макаровна не унималась.

— Да поскорее! — гремела она. — За Млыновый давайте! На яр…

Щелкнул пистолетный выстрел, и голос ее оборвался.

В ту же минуту бухнули наши батареи. Вслед за ними по правому берегу ударили изо всех, видов оружия. Женщины, как цыплята, рассыпались между камнями. Надежда видела, как две из них ползком тянули в ров подстреленную Килину Макаровну.

Отозвались и немцы. Гудел, рвался, трещал воздух. Автоматные, пулеметные очереди с обоих берегов чиркали по гладкой воде, и казалось, что Днепр закипает.

Вскоре за Млыновым поселком поднялась черная гора. Она все выше и выше ползла в синеву неба.

Вечером Надежда докладывала Морозову о положении на насосной. Все, кто вернулся с берега, условились не рассказывать ему об увиденном. Боялись за него. В такое напряженное для завода время известие о судьбе дочери могло выбить его из колеи. Надежда докладывала и украдкой наблюдала за Морозовым. Порой ей казалось, что он остановит ее и спросит: «А ты не видела Лену?»

Но Морозов расспрашивал только о насосной. Он останавливался на каждой детали Надиного плана, проверял ее расчеты и сразу же через дежурного давал распоряжения. Сейчас только станция интересовала и волновала его.

Когда с делами насосной было покончено, Морозов заказал чаю. За чаем он тоже не вспоминал Лену, хотя мысли его были, наверное, с нею, потому что даже Надю нечаянно назвал доченькой. К Наде проявлял небывалое внимание. Сам наливал ей чай, клал и размешивал в стакане сахар и все время подсовывал то бутерброд, то печенье. Что-то трогательно теплое и по-настоящему отцовское чувствовалось в этой заботе. Казалось, ему давно хотелось хотя бы на минутку почувствовать себя не в учреждении, а дома, не директором, а только отцом.

— Подожди-ка, дочка, — вспомнив о чем-то, нагнулся он к ящику. Вынул бутылку вина, и налил в чай ей и себе. — Люблю с вином, особенно с рислингом, — причмокнул он, наливая. — Вот попробуй. — Немного помолчав, грустно добавил: — Дома у нас все так любили…

А после чая захлопотал:

— Теперь ложись, Надийка, никуда не ходи. Ложись вот на мою кровать