— Дай-то Бог.

После ухода Триполи он расстроился и заволновался.

— Патриарх Ираклий отсыпается после вчерашних возлияний, моя мать делает вид, что не замечает моей агонии. Она затаилась где-то и придет рыдать и причитать только над моими останками… чтобы наказать меня. Изабелла здесь, во дворце, но тоже не желает прийти… Какое одиночество, разве я хотел и заслужил его?..

Жанна ответила:

— Мой король, вы не один. Как всегда, мы с вами.

— Кто еще с тобой?

— Оруженосец Гио.

Король повернул голову и протянул ко мне обрубок руки:

— Мой верный друг, Гио, вместо благодарности я попрошу у тебя еще об одной услуге. Но я уверен, что твое великодушие неисчерпаемое.

— Говорите, государь. Я согласен на все заранее.

— Проследи за тем, чтобы Жанна ни в чем не нуждалась. Следи за ней, ибо что с нею станется без меня? Те, кто оставил меня в такой час, унизят, сожрут ее. Я не хочу, чтобы она попала… чтобы ее отвели… Жанна, надо ли говорить это Гио?

— Надо, мой король.

— Ухаживая за мной, она заразилась от меня проказой. Она считает так, по крайней мере. Но я не видел ни единого следа ее болезни. Да, я уже давно ослеп! Я не хочу, чтобы ее отвели в дом прокаженных, ей надо доставить мирное убежище с садом, где бы она гуляла и молилась совсем одна. Ты, Гио, будешь относить туда пищу, навещать ее и говорить с ней. Возьми это золото на расходы. Я знаю их, они не оставят ей ничего.

— Я так и сделаю, государь. Все будет, как вы хотите.

Стон вырвался из его груди. Его тело мученика несколько раз содрогнулось. Жанна осторожно стирала пот с этого лица, напоминавшего теперь погасшие угли, подернутые пеплом. Чувствуя прикосновение ее пальцев, умирающий затих. Что-то напоминающее улыбку скривило его распухшие губы. Он проговорил еще:

— Мне жаль покидать тебя. Это единственная моя боль.

— Не стоит того, мой государь.

— Дашь ли ты мне еще услышать в твоих устах сладкое имя супруга, назовешь ли ты меня снова своим мужем? Пусть это будут последние слова, что услышу я на этом свете!

— Бодуэн, мой нежный супруг, сегодня же ты пребудешь у Отца твоего предвечного. Власть твоя превзойдет наше земное разумение.

— О, Жанна, нежнейшая моя жена, говори, говори еще!

— Когда ты позовешь меня, всем сердцем, что любит тебя, и всем существом, что тебе обещано, я устремлюсь к тебе. И тогда, рука об руку, мы сможем возблагодарить Господа Бога за милость, оказанную нам.

— Какую же, моя возлюбленная?

— За то, что Он дал нам возможность любить друг друга вечно, вне всякой плоти!

— О, нежная, нежнейшая подруга моя навеки…

И пока произносил он эти слова, душа его рассталась с телом. Подобно веселому жаворонку, трепеща крылышками взмывающему поутру навстречу солнцу, она отлетела от нас…

В этом месте Гио всегда не хватало дыхания. Чувства и воспоминания одолевали его. Слезы поблескивали у него на ресницах и стекали по щекам. Он складывал руки. Отзвук немой молитвы замирал на его беззвучно шевелящихся губах. Он погружался в молчание, и никто не осмеливался прерывать его; каждый оставался наедине со своими мыслями и размышлениями, не сводя глаз со странного человека, столь глубоко погруженного в воспоминания, что, казалось здесь, в глубоком кресле молеонской обители, присутствует лишь его земная плоть, ибо душа его была далеко: в песках, под масличными деревьями Иерусалима. За его спиной языки пламени лизали поленья, их отблески плясали по сводам и белым плащам рыцарей. В его же глазах отражался иной огонь, иное тепло согревало его сердце…

То, что осталось рассказать, терзает мою душу. Тем не менее я должен поведать вам это, чего бы мне то ни стоило, не обрывая рассказа со смертью короля. Но где кончается трагедия? Мы проводили прокаженного в его последний путь при многоголосом церковном пении, при факелах. Его похоронили в склепе иерусалимских королей — Годфруа Бульонского, Фолка, Амори и других, — расположенном между Голгофой и Гробом Господним. Здесь, в ожидании воскресения плоти, упокоилось его тело, в тех самых местах, где Муж Скорби принял свои крестные мучения и был положен во гроб. Жанна, омертвелая более самого мертвеца, цеплялась за мою руку. В момент, когда Бодуэна, одетого в его королевскую мантию, опустили в могилу, когда плита накрыла то, что было некогда славнейшим и достойнейшим из наших князей, за исключением Иисуса, Жанна уронила голову на мое плечо, и я испугался, что она умрет здесь же. При этом она не издала ни единой жалобы, не испустила ни одного демонстративного стона, в противоположность королеве Агнессе, испускавшей ястребиные крики, в то время как потоки слез набегали на ее веки. Затем имел место королевский прием, на котором регент, Раймон Триполитанский, и бароны принесли присягу Бодуине. К шестому часу, когда мы остались вдвоем в опустевшей комнате Бодуэна, в сопровождении вооруженных людей сенешаля к нам вошли лекари. Они имели приказ осмотреть нас, вследствие нашего долгого пребывания рядом с королем. Меня посчитали незатронутым никаким недугом. Но Жанну, обнаженное тело которой открыло взору скрытые омертвения и раны, признали прокаженной. Я помчался к графу Триполитанскому и передал распоряжения Бодуэна о ее обустройстве. Он одобрил то, что я просил для нее. Он сделал это из почтения к покойному королю, а не под влиянием моего красноречия. После того, как пропели молитву у Гроба Господня и посыпали ее голову пеплом, она была уведена, но не в приют прокаженных на Иерусалимских холмах, а на любимую ею Авессаломову могилу, где остановилась она когда-то в давние дни. Как и хотел того король Бодуэн, вблизи того памятника был светлый сад, обсаженный кипарисами и масличными деревьями. Она могла там гулять, молиться и думать в тишине.

28

ПРЕДАТЕЛЬСТВО РЕНО

Дальнейшее крестом давит на мои плечи, и ничто не облегчает этой ноши — ни отдаление самих событий во времени, ни то возвращение в детство, в которое, по слухам, впадают люди моего возраста и которое, как мне кажется, действительно посещает меня временами. Ибо, повторяю я вам, в этом действе, что разворачивалось при моем живейшем участии, добро и зло столкнулись друг с другом, с тем, чтобы в конце концов кануть в вечности.

Так вот, я был принят на службу к графу Триполитанскому, но с условием не удаляться более чем на два дня из Иерусалима, ибо на мне лежали заботы о Жанне. Почти каждое утро я