воздать воинские почести, ибо я лично уверен, что он поступил так добровольно, по благородству сердца и величию души, оставив за прокаженным королем обманчивую радость его последней победы. Сколько рыцарства проявил он, не став оспаривать этого разбойничьего гнезда у умирающего, но преклонившись пред этими носилками, ставшими тому последним троном! И чем же был бы наш мир, спрашиваю я себя, если бы люди такой закалки объединились бы в своей доброй воле и восторжествовали бы над всеми подлецами, интриганами и эгоистами. Но все это не более чем мечта о недоступной Земле Обетованной…

Конечно же, гарнизон Крака встретил нашего короля как своего избавителя. Старый Шатильон рвал на себе волосы и посыпал голову пеплом, проливая обильные слезы раскаяния, целуя королевскую мантию. Он клялся и божился, что эта ошибка будет последней. Бодуэн был обеспокоен состоянием стен, разрушенных военными приспособлениями Саладина. Он не пожелал возвратиться в Иерусалим до тех пор, пока они не были восстановлены.

Ему оставалось прожить лишь какие-то месяцы, если можно назвать жизнью это осознанное гниение заживо. Он сохранил еще способность владеть языком; сердце его по-прежнему билось и страдало, разум жил и мыслил. Скоро он потерял стопу, затем — целиком всю руку, позже — ухо. Жанна вновь нарядилась в свой мужской костюм, чтобы сопровождать его в Крак Моавитянский. Она больше не покидала его, устроив себе походную кровать в его комнате. Она сбивалась с ног, чтобы облегчить его боли; прекрасно понимая, что любые слова утешения были бы напрасны, так как едва ли он отдавал себе отчет о своем состоянии, она развлекала его пением и рассказами, вторя себе игрой на лютне. Как и прежде, больше всего он ценил деревенские песенки за их простую и красноречивую веселость, живой мотив, за те мирные картины, что вставали в его воображении, за ясные безмятежные чувства, что они пробуждали. Все так же старательно она скрывала свое отчаяние и безутешное горе, прикрываясь неведением для пущей бодрости. Но однажды ночью, когда он наконец задремал, я застал ее плачущей. Она сидела за столом в своей излюбленной позе — позе задумчивости перед Часословом. Сияние свечи золотило кончики ее тонких пальцев. Распущенные волосы рассыпались по плечам, но они еще не были столь длинны, как в те давние дни в Молеоне. Молчаливые слезы катились по щекам. Быстрым шагом я приблизился к ней, стараясь ступать по коврам и шкурам, чтобы не потревожить сон короля. Она не замечала меня или не хотела замечать. Я опустил руки на ее плечи и прошептал:

— Друг мой, отдохните!

Она покачала головой. Меня поразила бледность и вялость ее лица, а особенно — тусклый и запущенный вид волос. Я подумал: «Ей больше некогда причесываться», объяснил грустью и усталостью ее блеклый и дурной вид. Назавтра, приглядевшись к ней повнимательнее, я настоял на том, чтобы она лучше питалась, больше отдыхала и хотя бы на время оставляла эту зловонную комнату. Она сказала:

— Тебе теперь не с кем разговаривать!

Она вспомнила наши вечера в саду Монт-Руаяля, среди гвоздик и розовых кустов. Сравнение было слишком жестоким, и я не подхватил ее намека, сказав себе, что он не волен, и поэтому простителен. Я отважился настаивать:

— Как вы устали!

— Скоро я устану еще сильнее.

— Нужно надеяться. Бог всемогущ.

— Да, Он может сократить его крестные муки, ибо это именно они…

Глаза мои с тоской остановились на ее спутанных и сбившихся в клочья волосах, прорезанных бороздами, как волчья шерсть, потерявших прежнее сияние, блеск спелой ржи. Она засмеялась, но, против обыкновения, ямочки не появились на ее щеках. Смех ее как бы захлебнулся, однако своим прежним ровным голосом она сказала:

— Милый мой Гио, не надо сожалеть о моей утраченной красоте. Она уже бесполезна. Он не может видеть ее.

Увы, Богу не было угодно, чтобы король внял нам и позаботился бы обустроить дела королевства; тогда ему легче было бы предстать пред Ним с ясностью и умиротворением. Его ожесточившееся против смерти сердце не смущалось бы мучительными думами, и на время этой затянувшейся агонии он был бы избавлен от волнений. Но к внешним тревогам — кто мог поручиться в том, что ему известно, что замышляет Саладин! — добавилась и внутренняя неблагонадежность. Казалось, все решено и согласовано по поводу коронации Бодуине, равно как и относительно назначения Раймонда Триполитанского правителем и военачальником. Но на поверку все было не так! Повсюду бродили самые разные слухи и добирались даже до Монт-Руаяля. Подозрительная деятельность первых лиц государства и, в частности, патриарха Ираклия, а также разговоры Ги де Лузиньяна были немедленно переданы прокаженному, может быть, в точности, а, может, и с преувеличениями. Они исторгли из этого полумертвого тела яростные вопли и вызвали новые приступы горячки. Триполи в это время нес дозор на границах, беспрестанно пребывая в седле. Его преданность несколько облегчала страдания короля:

— По крайней мере этот тверд и верен. Храните его, как можете. Пока он будет жить, продержится и королевство.

Некоторым показалось, что он бредит и конец его близок.

27

АВЕССАЛОМОВА МОГИЛА

Слова Ги де Лузиньяна отличались крайней серьезностью. Каждому, кто хотел его слушать, он заявлял:

— Триполи причинит нам страшные несчастья. Как только умрет прокаженный, королевство охватит анархия, ибо мои сторонники не подчинятся этому самозваному регенту. Граф Раймон лишится большей и лучшей части баронов, тех, кто искренне желает блага королевству и не хочет предательски сговариваться с Саладином. Мне кажется, пристрастия графа Раймона общеизвестны! Они обмениваются подарками и наилучшими пожеланиями! У Триполи нет иных намерений, кроме как быть угодным Саладину, мы же должны готовиться к его полному уничтожению, с тем, чтобы покорить весь Восток и водрузить там кресты. Я призываю скорее предать, чем унизиться до чисто оборонительных действий, рассеивающих наш воинственный дух.

Очень сомнительно, что он вспомнил все эти слова в одиночку. Добрые учителя вложили их в его уста, и он, как обученный попугай, повторял, ничего не изменяя и не прибавляя от себя. И еще:

— Прокаженный потерял последнее разумение. Бароны не осмеливаются бунтовать по причине его болезни, которой сам он явно злоупотребляет. Он не наделен ни правом, ни властью отказать в наследовании моей жене, принцессе Сибилле. Коронация Бодуине неправомерна и ничего не значит; все это поймут, когда его дядя перейдет в мир иной, что довольно скоро может свершиться. Бог примет его душу, хоть он грешил и ошибался; ибо, поверьте мне, так долго жившему в тесноте дворцовых покоев и