как всегда, подкарауливает у дверей! Но ни он, ни Саладин не могут ничего поделать со святым телом короля. Но, сколь ни был он безбожен, Саладин все-таки чем-то напоминал рыцаря. Величие его преклонилось перед прокаженным. Он не мог себе запретить восхищаться нашим королем, хотя это вынужденное восхищение еще больше разжигало в нем жажду действовать. Демон не ведал столь тонких чувств. Он видел перед собой только препятствие, о которое разбивались все его происки.

Мы вернулись в Иерусалим. Весна еще не кончилась, как из страха и глупости эмиры Алеппо и Моссула переметнулись к Саладину. Отныне он стал хозяином всей Сирии, и мы не могли теперь ждать от них хотя бы нейтралитета: изоляция наша стала полной. Мы узнали, что Саладин находится в Дамаске и подготавливает там вторжение в Палестину. Бодуэн созвал свои отряды у источников Сефы и отправился туда сам в сопровождении воинов Иерусалима, а также рыцарей Храма и Госпиталя. Именно там совершенно внезапно его опять скрутила проказа. За несколько дней она лишила его возможности управлять руками и ногами, потерявшими многие пальцы, ослабила его настолько, что он больше походил на труп, чем на живого человека, снова сковала его голос и почти разрушила зрение. По его распоряжению мы доставили его в Назарет. Готовясь к смерти, он хотел, чтобы она произошла в деревне, давшей свое имя Христу. Но было сказано, что он не изведает ни часа покоя. В то время как бароны и их воины готовились дать отпор Саладину, тревожились об отсутствии и новом недомогании короля и задавались вопросом, кто возьмет на себя командование в случае нападения, иные бросились в Назарет со своими грязными замыслами. Это были королева Агнесса, ее дочь Сибилла, зять Лузиньян и патриарх Ираклий. Они не промедлили и дня! Мы прибыли почти одновременно с ними. Но кто же предупредил их? Некоторые обвиняли в том сенешаля де Куртенэ, другие — Рено де Молеона, заметив, как в одиночку он удалялся из лагеря на быстром скакуне. Но так удалялись и возвращались многие, и утверждать наверное было невозможно; неоспоримым было лишь то, что Рено давно уже не расстается со своим другом сенешалем. Что же до меня, то из-за Жанны я не стремился докопаться до истины. Она удивлялась:

— Рено командует отборными войсками; он должен быть среди нас.

— Он командует также туркополами и более полезен в Сефе.

Я скрывал от нее и то, что ее брат проявляет ко мне все более явное презрение и использует только для мелких поручений. Это вполне устраивало меня, я не желал другой доли, кроме той, что выбрал себе сам: следовать тенью за моим государем, всегда, в любых условиях быть у него под рукой…

Все они думали, что час их торжества пробил, и набросились на объедки всей своей лающей сворой! И прежде всего — старая развенчанная королева, смердящая всеми благовониями, вылитыми ею на свое тучное тело из боязни заражения! Злоупотребляя своим положением матери, именно она повела дело, из недостатка чувств, связывавших ее с собственным сыном, всегда прибегая к одной и той же тактике лицемерия, к тем же приевшимся доводам:

— Нежнейший сын мой, в какой печали вижу я вас! Быть может, на этот раз вы прислушаетесь к моим словам? Неужели я была не права, удерживая вас? В заботах о благе королевства вы запустили вашу болезнь. Вы видите теперь, куда завело вас ваше упрямство! Не согласитесь ли вы наконец доставить себе хотя бы несколько месяцев покоя, чтобы поправить свое здоровье?

— Я не могу, Саладин — в Дамаске.

— Саладин в Дамаске, вы на этом одре в Назарете, а войско ждет своего полководца!

— Как только смогу, я отбуду туда.

— Ну конечно, убейте себя и оставьте без управления это несчастное королевство, раз уж вам так того хочется.

— Что вам угодно?

— Сердце мое разрывается от жестокости слов, что я обязана сказать вам!

— Говорите, ведь вы же для этого и приехали.

— Сын мой, смерть может застать вас врасплох…

— А преемник еще не назначен?

Тут снова вмешалась Сибилла, более решительная и целеустремленная, хотя также разыгрывающая огорчение:

— По праву вашей наследницей являюсь я, оспаривать это невозможно! Однако, Бодуэн, было бы гораздо лучше, если бы вы провозгласили это сами. Ваш выбор заставит замолчать честолюбцев.

— И особенно князя Триполи, своим происхождением столь близкого трону, что, мог бы и претендовать на него?

— Согласна, его особенно.

— И кто же станет править в действительности? Ваш супруг!

— Вы необоснованно презираете его. Именем Господа говорю вам, что за ваше пренебрежение он платит только любовью, на все ваши грубости отвечает лишь почтительными словами и мыслями.

— Ги де Лузиньян и Раймон Триполитанский одинаково пламенеют жаждой власти. Но один из них — осторожен, другой же — нет.

— Вы хотите обездолить вашу кровь?

— Я не решил пока, что мне делать с алчными родственниками.

Вошел патриарх, настолько привыкший к своему позору, что уже более как бы и не замечал его, и иногда случайно, по обстоятельствам или по необходимости, даже похвалялся своим скандальным священством.

— Государь, прислушаетесь ли вы к словам патриарха священного королевства?

— Как и к любому другому.

— Мне ведом ваш мучительный выбор: Триполи или Лузиньян? И я скажу вам, что вы уже опоздали… Вы упорствуете напрасно, и даже, осмелюсь добавить, чрезвычайно неосторожно. Одно дело — заботы королевства, и совсем другое — ваша душа. В тяготах власти, в суете размышлений и хлопот, что доставляет вам эта неотвязная война, задумывались ли вы о собственном спасении? Не возжелали ль вы наконец спасительного покоя, дабы вознести свои молитвы ко Господу, не жаждете ли вы сосредоточенности, не мешают ли вам ваши беспрестанные труды?

— Бог зрит и судит меня.

— Возможно. Но как было бы восхитительно, если в итоге стольких усилий и победоносных сражений вы достойно сложили бы с себя это бремя и встретили бы смертный час обычным человеком…

— Это все?

— Простите мне, пастырю и поводырю душ… но, государь, вам нехорошо… вы пали… низко пали… задумайтесь о спасении!

И Ги де Лузиньяну удалось вставить словечко о том, что королю неплохо бы посторониться и пожить себе на те средства, что он сам ему пожалует: с умирающими не церемонятся!

Сколько же нападений такого рода пришлось вынести ему, прежде чем он сдался, как загнанный олень позволяет пленить себя на исходе битвы, но держит свору на расстоянии! Ах, как горько сожалел я тогда о своем ничтожестве и бедности! Я должен был молчать, если хотел оставаться подле Бодуэна.