Точно холодная волна нахлынула вдруг на Спиридова, он качнулся на постели, голова его закружилась, зеленые нити зарябили в глазах, и он потерял сознание.

К вечеру ему стало хуже. Однако молодой организм взял свое: вылежав в постели целый месяц, Спи ридов наконец покинул ее совершенно выздоровев шим. За это время он подробно обдумал план своих дальнейших действий, и как только силы вернулись к нему, с лихорадочной поспешностью принялся за его выполнение.

XXII

После отъезда Колосова в отряд княгиня очутилась в чрезвычайно тяжелом и даже глупом положении. Первым ее движением было поехать к Панкратьевым и объясниться с ними, но, поразмыслив немного, она отложила это намерение. Могла ли Аня поверить ей? Разумеется, нет. Как объяснить ей, чтобы она поняла? Чужой, не заинтересованный человек, пожалуй, и понял бы, но влюбленной девушке, тоскующей о потерянном женихе, вся эта история не могла по казаться правдоподобной, особенно сгоряча, под свежим впечатлением проснувшейся ревности. Но если бы Аня и поняла чистые побуждения, подтолкнувшие княгиню на такой опрометчивый поступок, то это нисколько бы не искупало его странность. Во всяком случае, поддавшись движению сердца, Элен поступала как институтка и была смешна в своем порыве.

Припоминая случившееся, она сама удивлялась на себя. Пока она раздумывала, как ей лучше поступить, чтобы, не являясь смешной, в то же время снять с себя незаслуженный укор в глазах Ани и ее отца, к которым княгиня питала большую симпатию, прошел целый день. Княгиня не выходила из дому, ей почему-то казалось, что старик Панкратьев сам приедет к ней узнать о случившемся. "При его житейском уме, — думала Двоекурова, — не поверит же он, будто я влюблена в такого мальчика, как Колосов. Я объясню ему убежденно, он поймет меня".

Только одному Павлу Марковичу могла Элен рассказать все чистосердечно, ему ее поступок не показался бы смешным, в этом она была уверена, он понял бы и оценил его именно так, как он того заслуживал, не умаляя и не возвышая, с ним Элен было бы легко говорить обо всем этом немного нелепом пассаже.

Но Павел Маркович не ехал. Он сидел в это время у постели больной дочери, встревоженный, огорченный, смутно чувствующий во всем случившемся какое то дикое, но тем не менее тяжелое недоразумение.

Под вечер второго дня княгиня, утомясь ожиданиями, решила наконец сама пригласить к себе Панкратьева. Она уже написала ему короткую записочку, прося сегодня же прийти к ней по одному неотложно важному делу, и позвонила лакея, чтобы приказать отправить письмо полковнику, как вошла горничная и подала ей толстый пакет из серой бумаги с надписью: "Ее сиятельству, княгине Двоекуровой, в совственные ручки". Уже одна эта надпись несколько удивила княгиню, но когда она, разорвав конверт и вынув большого формата почтовый лист бумаги, мельком взглянула на него, — кровь прилила ей к лицу и глаза гневно сверкнули.

На листе, явно измененным почерком, большими буквами стояло:

"Похитительнице мужских сердец, высокородной княгине, дивной своей красотой и снисходительностью, от непризнанного шута мадригал:

О, дивная княгиня, пленяешь ты сердца,

Нет никому пощады, Елена, от тебя.

Как горец кровожадный, арканом твоих глаз

Ты ловишь в свои сети неумолимо нас.

Ну, пусть бы холостые, об них чего тужить,

Но женихов чужих зачем тебе ловить?

Ах, милая княгиня, ведь это уж грешно,

Людям чинить такое ужаснейшее зло…

Зачем союз рушила ты любящих сердец?

За грех такой накажет тебя небес Творец".

Далее прозой было приписано:

"Если вы, княгиня, такая любительница жарких объятий, поезжайте в горы к чеченцам, уверяю вас, эти люди по натуре своей весьма страстны, а нас, грешных, оставьте в покое, мы не можем доставить вам вполне того, чего вы желаете.

Ваш доброжелатель".

Прочитав это гнусное послание, княгиня разорвала его в мелкие клочки и, вскочив со стула, на котором сидела, в сильном волнении заходила по комнате.

— Какая низость, какая подлость! — шептала она, блестя глазами и нервно сжимая пальцы. — Какая пошлость!

Она не доискивалась того, кто именно написал полученный ею пасквиль; для нее это не имело значения. Ее возмущало главным образом то обстоятельство, что, очевидно, Аня успела распространить по всему селению глупую сплетню. Этого княгиня от нее не ожидала. Все, что было у нее хорошего в сердце: раскаяние, желание утешить и чем-нибудь помочь Ане, разом разлетелось, как дым, и уступило озлоблению. "Пошлая мещанка, — думала Элен про Аню, — как хорошо, что я не унизилась и не поехала к ней объясняться; ничего, кроме нового оскорбления, не вышло бы из нашего объяснения… Сама она не поняла, что ей, для ее же чести, следовало бы молчать обо всем виденном, и где же ей было понять мой поступок, мой порыв… Кто знает, может, это глупое стихотворение написано с ее ведома каким-нибудь Богученко, наверно, им… другому некому, он единственный здесь, способный на такую мерзость. Впрочем, мне поделом, незачем было забираться в эту трущобу, вести знакомство с полудикарями… Гораздо было разумнее ехать в Тифлис, как мне советовали во Владикавказе… Все равно все переговоры об освобождении Пьера ведутся между Петербургом и Тифлисом… Я сама лично, без помощи русской власти, ничего сделать не могу; все эти Абдул Валиевы или дураки, или плуты, Шамиль с ними и разговаривать не хочет… Если он кого-нибудь и признает еще, то исключительно главнокомандующего войсками, я только теряю напрасно время".

Мысль о поездке в Тифлис пришла княгине в голову совершенно случайно, в минуту раздражения, но при настоящих обстоятельствах это было самым лучшим, что могла она придумать. Решив ехать в сто лицу Грузии, Элен со свойственной ей энергией на чала быстро готовиться к отъезду и через два дня уже покидала поселение штаб квартиры.

Отъезд ее совершился так неожиданно, что никто не успел даже навестить ее, и многие узнали о нем только тогда, когда княгини уже не было в селении, Уезжая, она отправила Панкратьеву короткое письмо, в котором, благодаря его за расположение и гостеприимство, просила в заключение не верить глупой сплетни, распространившейся о ней. "Теперь, — писала Элен, — когда Анна Павловна, в понятной, впрочем, в ее настоящем состоянии духа опрометчивости, публично обвинила меня в гнусном поступке, я не нахожу удобным и согласным с моим достоинством оправдываться и давать какое бы то ни было объяснение, но считаю, тем не менее, долгом уверить вас, что совершенно не причастна тем решениям, какие приняты Иваном Макаровичем,