Шрифт:
Закладка:
Прошло более недели.
Спиридов открыл глаза. Яркие лучи солнца, пробиваясь сквозь закрашенное белою краскою окно, на подняли комнату мягким, приятным для глаз светом. Стол с кружкой и склянками на нем и ширмы стояли на своем месте, но теперь они были видны вполне ясно, и в них не было ничего фантастического. Ширмы были как ширмы: красного дерева, обтянутые зеле ной материей в мелкую складочку и сильно потертые. За ними желтел конец придвинутой к стене широкой скамейки, но теперь на ней не виднелось ничьих босых ног, она была пуста. Подле стола стояло два табурета, далее в углу помещался медный таз с кувшином, предназначенные, очевидно, для умыванья.
Прямо перед собой Спиридов увидел очень дряхлого старика. Он сидел в кожаном кресле в ногах кровати, задумчиво устремив на Петра Андреевича полупотухший взгляд. Сюртук без эполет, расстегнутый на груди, поверх белого пикейного жилета висел на остроконечных плечах, как на вешалке.
Спиридову лицо старика показалось очень знакомым, но он никак не мог вспомнить, кто это. Долго ломал Петр Андреевич свою затуманенную болезнью голову, стараясь припомнить, кто такой сидевший перед ним старик, но все напрасно. Вдруг взгляд его случайно упал на беленький Георгиевский крестик, скромно висевший в петлице сюртука, и словно пелена спала с глаз Спиридова.
— Аркадий Модестович, вы ли это? — воскликнул он, протягивая майору Балкашину обе руки.
Погруженный в глубокую думу, старик слегка вздрогнул, но тотчас оправился и с улыбкой, показавшейся Спиридову почему-то страдальческой, произнес:
— Слава Богу, насилу-то вы пришли в себя! Шутка сказать, вторую неделю без памяти.
— А я вас долго не мог узнать, — продолжал Спиридов, радостно смотря в лицо старого майора, — вы чрезвычайно переменились за это время. Что с вами такое, больны, что ли?
— Нет, не болен, — как-то неохотно отвечал Балкашин, — а что переменился, удивляться нечего: удивительно, как я еще жив до сих пор.
— Чего же тут удивляться, дружески глядя в глаза майору, возразил Спиридов, вы вовсе еще не так стары; всего каких-нибудь пол тора года тому назад с небольшим, когда мы с нами расстались, вы еще совсем молодцом выглядели.
— Мали ли что было полтора года тому назад; теперь уж не то. Эх, да что и говорить! Странно мне, Петр Андреевич, как вы можете еще удивляться! Что же, по-вашему, мне потолстеть надо было после такого случая?
— Какого случая? Разве с вами случилось какое-нибудь несчастье? — участливо спросил Спиридов. — Кстати, простите, я не спросил до сих пор, как поживают супруга ваша Анна Ивановна и ваша дочь Зинаида Аркадьевна? Надеюсь, здоровы?
Балкашин дико воззрился на Спиридова.
— Да разве ж вы ничего не знаете? — спросил он таким тоном, что у Петра Андреевича захолонуло под сердцем. — Неужели же вам никто не сказал до сих пор?
— Нет, а что?
По лицу майора пробежала судорога. Он, очевидно, напрягал всю свою волю, чтобы казаться спокойным, но это плохо удавалось ему.
— Анна Ивановна, — с трудом выжимая слова, тихо и медленно заговорил он, приказала долго жить… Да-с, померла… С горя-с, больше ни с чего с, как с горя-с.
— С горя? — машинально переспросил Спири дов. — С какого горя?
— Дочь нашу, Зину, голубку ненаглядную, проклятые татары похитили, вот-с какое горе.
Старик всхлипнул и опустил голову. Крупные слезы медленно покатились по его старческим, морщинистым щекам.
— Зинаиду Аркадьевну? — стремительно приподнялся на постели Спиридов. — Быть не может, как же это так! Когда?
— Еще в прошлом году, в октябре месяце, — с усилием произнес Балкашин. — А старуха моя недавно — всего два месяца, в мае умерла… Все надеялась, жила, а как потеряла надежду, так и того… не выдержала… скончалась.
— Но, ради Бога, — взволнованным голосом заговорил Спиридов, — расскажите, как все это случи лось и почему вы до сих пор не выкупили вашу дочь? Ведь наверно же известно, где она находится.
— То-то и беда, что неизвестно… То есть, пожалуй, и известно, теперь известно, конечно, да толку мало, выручить никак нельзя.
— Почему нельзя? Где же она? — торопливо расспрашивал Спиридов, весь дрожа от волнения.
— Где? В Турции — вот где, а в каком городе, того мы не знаем. Сгинула, как лист в поле, не знаю даже, жива ли! Ох, горе мое горькое! Лелеял, растил, одна только и была… и как подумаю, может быть, в эту самую минуту глумится над ней, моим ангелом, какой-нибудь бусурманин треклятый… сквернит ее… ох, даже кровь в жилах стынет… Лучше бы мне в гробу ее видеть, чем знать, что она теперь рабой у нехристей и могут они творить с нею все, что только их поганой душе захочется.
Старый майор еще ниже опустил голову, а Спиридов сидел на кровати растерянный, ошеломленный и недоумевающий.
— И как произошло все это, — заговорил снова Балкашин, — удивляться надо, прямо понять нельзя… Вышли мы как-то вечерком: я, старуха моя, Зиночка, офицеров человек пять из крепости и гуляем себе перед воротами; тут же солдаты, часовой на валу… кажется, чему бы случиться; к тому же в ту пору и горцы как-то притихли; прежде, правду сказать, беспокоили, сильно беспокоили, бывало, чуть из крепости кто нос выставит, смотришь, ан гололобый тут как тут, где-нибудь поблизости за кустом при таился и уж ружье нацелил… просто беда; ну, а как Фези насыпал им под Ашильтой, Ахульго и Тилитлю в оба кармана и после того кубанцев отчехвостил, горцы-то и взялись за ум, присмирели, убрались восвояси и к нам носу не показывали. Словно их ветром сдуло. Последнее время, случалось, в соседний форт милиционеры и казаки по два человека ездили, и ничего — благополучно, никто не трогал… Ну, вот, гуляем мы это без всякой опаски, Зиночка с Афанасенко, — прапорщик тут один у меня был, все стихи ей сочинял, — впереди, а мы, остальная компания, сзади. Сначала гуляли подле самой крепости, а там, в разговоре-то,
