злодей, как о нем говорят, пусть спасется, лишь бы вы получили мое письмо. Может быть, я беру этим на свою душу страшный грех, все равно… я ни о чем не хочу думать, как только о вас… Я знаю, это письмо огорчит вас, но зато, Бог даст, исцелит от вашего увлечения к той, кто не стоит мизинца на руке вашей".

Прочитав до конца все письмо, Спиридов долго не мог прийти в себя; оно подняло целую бурю в его душе. Сообщение Зины было настолько чудовищно, настолько неправдоподобно, что мысль отказывалась принять его на веру, а между тем нельзя было не верить очевидности. Зина лгать бы не стала.

Несколько дней Спиридов находился под гнетом полученного им известия. Он неоднократно читал и перечитывал роковое письмо, как бы ища в нем чего-нибудь нового, чего-нибудь такого, что дало бы ему право сомневаться в справедливости всего написанного; но нового ничего не было, и чем больше и глубже он вдумывался в смысл пестревших перед его глазами фраз, тем все более и более убеждался в роковой ис тине; княгиня Двоекурова сделалась авантюристкой. Стало быть, ревность ее покойного мужа имела свои основания. Кто знает, может, в ней уже и тогда были преступные зачатки, видные только ему, — самому близкому к ней человеку? Эта мысль испугала Спиридова. Неужели он мог так жестоко и грубо обмануться? Выходило, что да. Он обманулся. Он любил недостойную женщину и из любви к ней перенес самые ужасные страдания, какие только могут выпасть на долю человека.

Он вспомнил удары плетей, щедро сыпавшиеся на его плечи, плевки и поношения толпы фанатиков, объедки холодного шашлыка, который он, мучимый голодом, подбирал губами с грязной земли в первую ночь прибытия своего в Ашильту, наконец, издевательства Агамал-бека, гундыню… словом, все, все, что так глубоко унижало и терзало его в течение этих долгих десяти месяцев, и дикий крик бешенства вырывался из его груди, кулаки сжимались, и он посылал проклятия той, которую еще недавно так сильно и самоотверженно любил.

XIX

Николай-бек с трудом поправился от своих ран; главная причина этого обстоятельства крылась в чрезвычайно угнетенном состоянии духа, в котором он находился. После разгрома Ашильты он сразу потерял все, что хоть сколько-нибудь скрашивало его жизнь.

Там он расстался с Дуней, потерял жену, детей и почти все свое имущество. О последнем он, впрочем, мало тужил; если что ему и было жалко, то только лошадей, которых у него было несколько штук и которыми он очень дорожил. Последнее время, пока еще была жива Дуня, Николай-бек, в тревоге за её жизнь, как бы отшатнулся от Алимат, совсем не думая ни о ней, ни о детях; ему казалось, что он даже их вовсе не любит и вполне равнодушен к их судьбе; но теперь, когда их уже не было в живых, он по чувствовал всю тяжесть утраты. Особенно жалко ему было сына, которого он любил и возлагал какие-то смутные, туманные надежды.

Спасшиеся от русских штыков ашильтенские беглецы передали Николай-беку о гибели всей его семьи и с глубоким почтением рассказывали, как Алимат, роза Дагестана, в последнюю минуту, когда русские уже окружили их, зарезала всех троих своих детей и с окровавленным кинжалом в руках бросилась на русских, но тут же пала, пораженная пулей в самое сердце. Впрочем, печаль о детях была ничто по сравнению с беспокойством о судьбе Дуни. Теперь, когда он не видел ее, ему ее болезнь не казалась такой ужасной. Мысль, что, может быть, русские доктора начнут ее лечить и вылечат, не давала ему покоя. Может быть, она не умерла, а даже, напротив, поправляется; разве таких случаев не бывало? Иногда Николай-беку казалось, что именно так и случилось, и им овладевало страстное желание убедиться в этом. Какое бы это было счастье! Если Дуня останется жива и, выздоровев, согласится снова уйти к нему, на этот раз добровольно, он ни минуты не останется на Кавказе и уедет в Турцию; там много русских, можно устроиться и зажить по-хорошему, забыв раз бои и убийства… Только бы разузнать о ней, о Дуне, где она и что с ней; но от кого можно собрать эти сведения? Между татарами не было никого, кто бы мог сказать ему о том, что сталось с Дуней в русском лагере; только солдаты куринского или апшеронского полков, штурмовавшие аул, могли сообщить ему все подробности, но расспросить было невозможно.

Николай-бек сильно тосковал. Иван неотлучно находился при нем, как сестра милосердия, знал причину его тоски и, чтобы утешить свое любимое начальство, как он полушутя полусерьезно называл Николай-бека, вызвался сходить на разведку на русскую сторону.

— Куда же ты пойдешь? — спросил Николай-бек Ивана.

— Ближе всего в крепость Угрюмую; ежели Авдотья Ивановна еще жива, не иначе как ее туда отправили, — рассудительно отвечал тот. — Ежели там ни до чего не добьюсь, тогда разузнаю, где теперь стоят апшеронцы или куринцы, и туда схожу… Словом, так или иначе, а разузнаю и вам все подробно отрапортую. Кстати, надо будет по дороге Петра Андреевича господина Спиридова проведать.

— А разве его не освободили? — удивился Николай-бек, который почему-то был вполне уверен, что при взятии Ашильты Спиридов был спасен русскими.

— То-то и беда, что нет, — возразил Иван. — Наджав-бек успел увезти его. Теперь Петр Андреевич у него в ауле Ечень-Даг проживает.

— Досадно. Так ты действительно заезжай к нему, скажи, что как только поправлюсь, непременно сам приеду, и тогда посмотрим, авось мне удастся помочь ему бежать. Шабаш, довольно служить Шамилю верой и правдой, пора и о душе подумать… Одним добрым делом больше — не повредит… Только бы, Бог дал, Дуня моя осталась жива и выздоровела, я бы совсем имама бросил, ушел бы отсюда и тебя бы взял с тобой.

— Хорошее бы это было дело, — вздохнул Иван, — ох, хорошее; мне тоже здешняя сторона очертела до живой печени, ушел бы отсюда и не оглянулся… Иной раз Филалею завидуешь, убили его, и к месту, по крайности, тоска не сушит.

— Ты только мне про Дуню узнай, а там видно будет, — утешил его Николай-бек.

Иван в Ечень-Даг приехал под вечер и прямо на правился к сакле Наджав бека. Увидав Спиридова, чисто одетого и на свободе, Иван чрезвычайно уди вился и очень обрадовался. Петр Андреевич, в свою очередь, был доволен его приездом и принялся рас спрашивать о Николай-беке.

Долго говорили они, сидя под стенкой на корточках, как давно не видавшиеся друзья.

— Это хорошо, что вы