Шрифт:
Закладка:
«Выпей, Даниэль».
Ему не хотелось, чтобы Ирена сидела перед ним на корточках, прислуживая, как рабыня, и он грубо отверг ее унизительную навязчивость.
«Что это ты так обо мне печешься?»
Не подав виду, что обижена, Ирена посмотрела на него и тихонько рассмеялась. Он никогда не забудет, как она сказала:
«Ты мне нравишься, Даниэль. Наверное, я колдунья. Я всегда знала, что когда-нибудь ты придешь ко мне, что когда-нибудь я тебе понадоблюсь. Ты мне нравишься, Даниэль, и никто не запретит мне любить тебя, ни ты, ни Анна, даже я сама не могу себе этого запретить».
Друскат мотнул головой из стороны в сторону, словно желая стряхнуть опьянение. Ирена сидела перед ним на полу и протягивала чашку:
«Пей, Даниэль, пей! — Потом она сказала: — Я не хотела возвращаться домой, там не осталось никого, кто меня знал, я хотела подождать Владека...»
Боже мой, она хотела ждать Владека, все еще ждать Владека...
«Быть может, я ждала тебя, Даниэль, ждала так много лет, Анна была для меня как мать, теперь она состарилась, и я ей нужна, но я бы ее оставила, если бы ты попросил меня об этом, я бы все бросила и пошла за тобой».
Ему казалось, что он слышит какое-то заунывное пение, слышит песенку, которую напевала мать, когда хотела его утешить. Он почувствовал себя в безопасности, но не сказал ни слова.
«Можешь не отвечать, Даниэль. Пей. Возможно, я смогла сказать тебе все это, потому что ты пьян и завтра ни о чем уже не вспомнишь. Пошли!»
Он слегка покачнулся, Ирене пришлось его поддержать и провести мимо стойки. Анна вытирала стаканы и не отрывалась от своей работы, зато Ида, эта блаженная, с сердитым видом полировавшая стойку, укоризненно посмотрела на Ирену и, как показалось Даниэлю, прошипела: «Срамница, никакой гордости».
Бывало, после пятой рюмки шнапса Ида гордо возвещала: «Шестьдесят лет, и все девушка! — и тут же суеверно стучала рукой по дереву: — Тьфу, тьфу, тьфу!» Откуда ей было знать, что любовь выше стыда и гордости.
«Сегодня ночью мне нельзя оставаться одному, Ирена».
5. Спустя шесть недель в трактире Прайбишей праздновали свадьбу. Это было в пятьдесят третьем, как говорила Анна, хлопотном году: ее и других, так называемых «мелких частников», лишили продовольственных карточек. На это, несомненно, были все основания, и Анна отнюдь не страдала от голода. Однако она чувствовала себя низведенной до уровня человека второго сорта и не переставала отпускать по этому поводу крепкие словечки. Редакции местной веранской газеты в эти дни удалось создать поистине журналистский шедевр: уговорить владельца единственной в округе похоронной фирмы высказать свое мнение относительно нового распоряжения, тот одобрительно отозвался о том, что его вычеркнули из списка получателей продовольственных карточек, а заодно приветствовал и повышение цен на фруктово-ягодный мармелад. Крестьян это беспокоило мало.
Крюгер заколол теленка и борова, забил штук двадцать кур, откуда-то натащили всяческих деликатесов, и все это наилучшим образом приготовили у Анны на кухне. Тут были и бульон с клецками, и фрикасе, и сосиски, жаркое двух видов, четыре сорта овощей, кресс-салат и огурчики, салат со шпиком и вареная колбаса. На десерт женщины целыми бельевыми корзинами нанесли всяких пирожных. Макс Штефан играл свадьбу с Хильдой Крюгер, дочкой самого богатого крестьянина, в зале шумно веселились человек двести гостей.
В тот же день мы, двое крестьян и я, основали производственный кооператив, по кругу пустили бутылочку пшеничной, чтобы отметить такое событие. Потом, лежа на кровати и закинув ноги на стол, я бездельничал у себя в мансарде. Я тогда еще жил у Анны. Такого Анна стерпеть не могла и тут же принялась меня отчитывать. Вот пристала, да ведь я сбросил грязные сапоги!
«Даниэль, ты должен танцевать на свадьбе!» — продолжала она мучить меня.
«С этими людьми я за один стол не сяду».
«Неужели тебе хочется, — не унималась она, — чтобы кто-то из них подумал, что оскорбил тебя до глубины души? А ведь Ирена с радостью погуляла бы на свадьбе». И так далее, и тому подобное.
Она извлекла из ящиков и шкафов самые лучшие вещи сына, до сих пор, как я слышал, она не решалась с ними расстаться. Теперь же протянула их мне:
«А ну-ка, надевай!»
Я отнекивался и сопротивлялся, как мог, и вдруг — вот спасение — увидел прислонившегося к дверному косяку Гомоллу. На нем была форма партийного работника: кожаная куртка и кепка, да и настроение у него, судя по всему, отличное.
«Добрый вечер честной компании!»
Анна без особого восторга оглядела запоздалого гостя.
«Что это тебя принесло среди ночи?»
Гомолла совершенно серьезно ответил:
«Скучаю, Анна, скучаю».
«Вот как?»
Прайбиш скрестила на груди руки, склонила голову набок и подозрительно посмотрела на него — старый, мол, греховодник.
«Он ко мне, Анна», — сказал я.
Гомолла отрицательно покачал головой и показал большим пальцем на пол.
«Я пришел на свадьбу».
«Тебя не приглашали», — энергично запротестовала Анна и пустилась в пространные рассуждения относительно вопросов такта, со своих обывательских позиций, разумеется.
Гомолла пропустил ее слова мимо ушей; он небрежно уселся рядом со мной на кровати и ткнул меня в бок.
«Как ты думаешь, осмелятся они выставить за дверь первого секретаря Веранского окружкома?»
Я ответил, что этого нечего опасаться. Гомолла степенно кивнул и поинтересовался, кто будет на свадьбе.
«Большинство крестьян из деревни ведь наверняка приглашены?»
«Густав!» — воскликнула Анна.
«Что такое?»
Ласково улыбнувшись, Гомолла с восхищением посмотрел на нее:
«Ты выглядишь просто изумительно».
Старуха Прайбиш расфуфырилась к празднику. На ней было платье из плотной шуршащей материи — кажется, она называется тафтой — и черный шелковый платок, который она ловко повязала на голову, словно блестящий чепец. Гомолла был прав, выглядела она великолепно и походила не то на княгиню, не то на цыганку. Ее массивные золотые серьги с подвесками даже зазвенели, когда она возмущенно воскликнула:
«Густав, неужели у тебя хватит бестактности даже сегодня в моем доме заниматься политикой?»
«Тебе ввек этого не понять, Анна, —
