все европейское, – прибавил Каренья, – но я сам видел, как она своим волшебством исцеляла умирающего пилота. Мне кажется, ее магия сильнее твоей.

– Это волшебство действует только на европейцев, – ответил я.

– Неправда, – сказал Коиннаге. – Разве колдунья не предлагала исцелить Катабо своим волшебством? Если она способна исцелять наши хвори и раны быстрее Нгаи, значит, ее предложение стоит обсудить.

– Едва вы примете его, – сказал я, – то не успеете глазом моргнуть, как вас попросят принять ее бога, ее науку, ее одежду и ее обычаи.

– Ее наука сотворила Кириньягу и перенесла нас сюда, – возразил Нгобе. – Как может она быть злом, если благодаря ей возможна Кириньяга?

– Европейцам она зла не несет, – сказал я, – поскольку это часть их культуры. Но нам не следует забывать, зачем вообще мы пришли на Кириньягу – чтобы создать мир кикуйю и возродить культуру кикуйю.

– Все это необходимо серьезно обдумать, – заключил Коиннаге. – Мы много лет полагали, что каждое проявление европейской культуры несет зло, поскольку не сталкивались с ними. Но мы видим теперь, что даже женщина способна исцелить наши болезни значительно быстрее, чем Нгаи. Пора кое-что пересмотреть.

– Если бы ее наука могла излечить мою усохшую руку еще в детстве, – добавил Нгобе, – то какое зло бы от этого произошло?

– Это было бы против воли Нгаи, – сказал я.

– Разве не Нгаи – властитель Вселенной? – спросил он.

– Ты же знаешь, что Он, – отвечал я.

– Тогда ничего во Вселенной не свершается против Его воли, и если бы колдунья исцелила меня, это было бы не против воли Нгаи.

– Ты не понимаешь, – сказал я, качая головой.

– А мы пытаемся понять, – ехидно произнес Коиннаге. – Просвети нас.

– У европейцев много чудес, и эти чудеса способны очаровать вас, как происходит и прямо сейчас… но если примете от европейцев одно, то вскоре они начнут настаивать, чтобы вы приняли и все остальное. Коиннаге, их религия позволяет мужчине иметь только одну жену. С какими двумя ты разведешься?

Я обернулся к остальным.

– Нгобе, они бы послали Киманти в школу, научили его читать и писать. Но поскольку у нас нет письменности, то он бы учился писать только на европейском языке и читал бы о вещах и людях только рассказы европейцев.

Я расхаживал среди старейшин, предлагая каждому пример.

– Каренья, если ты окажешь услугу Табари, то вправе ожидать взамен цыпленка или козу, а может, даже корову, в зависимости от услуги. Но европейцы вознаградили бы тебя лишь бумажными деньгами. Их не съешь, они не воспроизводятся и не делают человека богатым.

Так я продолжал, пока не обошел всех старейшин, указывая им на возможные потери, если позволят европейцам организовать плацдарм в нашей культуре.

– Все это – одна сторона, – сказал Коиннаге, дождавшись, пока я закончу. Он поднял руку ладонью вперед. – На другой стороне – конец бедности и болезней, а это уже немало. Кориба твердил нам, что европейцев только впусти на порог, и они принудят нас изменить свои обычаи в угоду им. Я скажу так: некоторые наши обычаи нужно менять. Если их бог излечивает лучше Нгаи, то кто сказал, что этот бог не дарует нам лучшую погоду или скот, который будет приносить бóльший приплод, или более плодородную землю?

– Нет! – вскричал я. – Может, вы и позабыли, зачем мы прибыли сюда, но я не забыл. Наша цель – создать утопию кикуйю, а не европейскую утопию!

– Ну и как, мы ее создали? – съязвил Каренья.

– Мы с каждым днем приближаемся к ней, – сказал я ему. – Я приближаю вас к ее осуществлению.

– А дети в утопии страдают? – настаивал Каренья. – А мужчины в утопии обязаны мучиться от усохших рук? А женщины в утопии умирают при родах? А гиены в утопии нападают на пастухов?

– Это необходимо для равновесия, – отвечал я. – Бесконтрольный рост в конце концов порождает неукротимый голод. Вы не видели, как это было на Земле, но я видел.

Наконец заговорил старый Джандара.

– А в утопии люди мыслят? – спросил он.

– Конечно, – ответил я.

– Если они мыслят, могут ли некоторые мысли оказаться новыми, так же как некоторые – старыми?

– Да.

– Тогда, вероятно, нам стоило бы позволить колдунье излечить наши раны и болезни, – сказал он. – Ибо если Нгаи позволяет новые мысли в Своей утопии, то должен понимать, что они несут перемены. А если перемены не ко злу, значит, отсутствие перемен – ко злу, ибо то, как мы здесь страдаем, – зло или, во всяком случае, ошибка.

Он встал.

– Вы тут можете обсуждать, насколько это достойно. А я так скажу: у меня много лет ноют суставы, и Нгаи не исцелил их. Я поднимусь на холм Корибы и спрошу у европейской колдуньи, сможет ли бог европейцев положить конец моим болям.

С этими словами он прошел мимо меня и вышел из бома.

Я был готов при необходимости спорить с ними день и ночь напролет, но Коиннаге отвернулся от меня – от меня, своего мундумугу! – и унес своего сына обратно в хижину Кибо. Этим ознаменовался конец собрания. Все старейшины поднялись с мест и ушли, не смея глянуть мне в лицо.

* * *

Когда я пришел, у подножия холма собралось около дюжины жителей деревни. Я миновал их и поднялся в свой бома.

Джандара был там. Джойс Уизерспун сделала ему укол и как раз отдала баночку с пилюлями.

– Кто вам разрешил лечить кикуйю? – накинулся я на нее по-английски.

– Я не предлагала их лечить, – ответила она. – Но я врач и не могу прогнать больного.

– Тогда это сделаю я, – сказал я. Обернулся и поглядел на жителей деревни. – Вам сюда нельзя! – резко бросил я. – Возвращайтесь в свои шамба.

Взрослые неуверенно переглянулись, но остались стоять, а маленький мальчик начал подниматься по склону.

– Твой мундумугу запретил тебе подниматься на этот холм! – сказал я. – Нгаи покарает тебя за ослушание!

– Бог европейцев молод и силен, – ответил мальчишка. – Он защитит меня от Нгаи.

И тогда я увидел, что это Киманти.

– Я тебя предупреждаю, остановись! – крикнул я.

Киманти поднял деревянное копье.

– Нгаи меня не тронет, – сказал он заговорщицким тоном. – Если попытается, я убью Его вот этим.

Он прошел мимо меня и приблизился к Джойс Уизерспун.

– Я ногу о камень рассек, – обратился он к ней. – Если твой бог меня исцелит, я принесу Ему в жертву козла.

Она не поняла ни слова, но когда он показал ей ногу, то занялась раной.

Он спустился с холма, и Нгаи не тронул его, и когда на следующее утро люди деревни увидели, что Киманти жив и здоров, то слух разнесся по другим деревням, и вскоре нескончаемая череда больных и хромых потянулась к моему холму. Все они ожидали очереди подняться на мой холм и принять европейское лекарство от болезней кикуйю.

Я снова и снова приказывал им разойтись. Казалось, они меня не слышат. Они лишь стояли в очереди, не споря со