Так продолжалось до введения института мировых судей.

Для купцов это нововведение было не по нраву — они не могли помириться с мыслью, что более нельзя бить мальчиков.

Большинство Тит Титычей продолжали по старой памяти практиковать рукоприкладство, за что некоторые из них были привлечены к ответственности, а затем отправлены под арест: «в Титы», так назывался городской арестный дом. Это сразу отрезвило самодуров, и с тех пор телесные наказания мальчиков мало-помалу отошли в область преданий.

*

У Заборова было десять приказчиков и тринадцать мальчиков; последние делились на старших и младших; разумеется, более тяжелые и грязные работы доставались всегда на долю младших мальчиков.

В числе тринадцати мальчиков были два Ивана, я и еще другой, сын солдата. Для различия каждому из нас дали названия; меня окрестили «Иваном черненьким» — это потому, что я был брюнет, а моего коллегу звали просто «Иван-солдат».

Я всегда отличался большой смекалкой и быстрым и точным исполнением приказаний. Это было замечено и оценено моим хозяином, и меня через четыре месяца перевели из заточения во второй этаж — в детское отделение, где всегда было много дам с детьми, покупавших башмаки. Я энергично взялся за дело и скоро научился примеривать детишкам башмаки, а затем назначать за них цену, причем, боясь продешевить, я немилосердно запрашивал (в Ножовой линии в то время запрос был в большом ходу). Покупательницы часто говорили мне, что я ничего не понимаю и поэтому назначаю сумасшедшую цену, а некоторые обижались и уходили. Я с башмаками следовал за покупательницами вниз, спускаясь по лестнице, дипломатично расхваливал выбранные ими башмаки и понемногу сбавлял за них цену.

Когда мы сходили вниз, где за прилавком постоянно находился хозяин, я, обращаясь к нему, рапортовал: «Назначил рубль двадцать копеек, ничего не жалуют», а если покупательницы на мой безбожный запрос давали полцены, а иногда и менее, тогда я докладывал хозяину, что «назначил рубль пятьдесят копеек, жалуют шестьдесят копеек».

Хозяин, в свою очередь, обращался к покупательнице и просил ее сколько-нибудь прибавить, в заключение громко говорил: «Пожалуйте», и приказывал завернуть башмаки в бумагу.

«Упустить», то есть не продать покупательнице или покупателю по какой бы то ни было причине, хотя бы и не зависящей от служащего, последнему всегда вменялось в вину, за которую приказчикам тут же, при покупателях, хозяин делал строгий выговор, а мальчиков хватал за волосы и стучал их головой о чугунную лестницу.

Однажды был такой случай. Я шел с детскими сапогами сзади солидного господина и, спускаясь по лестнице, по обыкновению, расписывал необыкновенные качества выбранных им детских сапог и понемногу сбавлял за них цену. Покупатель шел молча.

Посредине лестницы нам встретился старший приказчик и спросил меня: «В чем дело?» Я ему ответил: «Назначил два рубля семьдесят пять копеек, жалуют рубль пятьдесят копеек». Приказчик сказал: «Прикалывай», и пошел кверху. Покупатель быстро повернулся и, наступая на меня, грозно спросил: «Кого прикалывать?» Я струсил и ответил ему, что никого. Покупатель рассердился, громко высказывал свое неудовольствие, хотел позвать полицию и составить протокол. Хозяин и приказчики старались успокоить грозного покупателя и объяснили ему, что слово «прикалывай» на нашем жаргоне означает «продавай». Покупатель назвал нас всех дураками и ушел из лавки, не купив сапог.

Вместо слов «дают» и «продавай» мы говорили по приказанию хозяина «жалуют» и «прикалывай».

Им придумано было еще несколько замысловатых слов, при помощи которых служащие объяснялись между собой при покупателях, и последние их не понимали. К сожалению, эти слова я забыл.

Закрытие лавки называлось «запоркой», после которой мальчиков посылали во все концы Москвы к покупателям и мастерам. Первым мы разносили покупки, а последним заказы и старые башмаки для починки.

Большинство мастеров жило на окраине города, близ Крестовской заставы, и поэтому нам ежедневно приходилось делать громадные концы.

В числе мастеров, работавших на лавку Заборова дешевую обувь, были очень интересны так называемые кимряки — деревенские башмачники, приезжавшие осенью из села Кимр Тверской губернии в Москву работать до пасхи. Они всегда останавливались в грязных и сырых трущобах на Болоте* (так называется местность, где летом происходит большой торг ягодами и фруктами).

Кимряки были люди честные и трудолюбивые, но бедные, так как их работа (они большей частью шили дамские теплые плисовые сапоги) оплачивалась очень скудно, и потому они жили грязно и тесно.

Бывало, в шутку спросишь кимряка: «Где ты остановился?» Он серьезно отвечает: «На Болоте». — «Сколько занимаешь?» — «Полсвета». Слово «полсвета» означало половину окна; для этого комната с одним окном перегораживалась тонкой деревянной перегородкой на две равные части, в каждой половине помещался хозяйчик с 3―5 мастеровыми.

Иногда днем, возвращаясь от покупателей, я, несмотря на дальность расстояния, забегал на Таганку, к своей бабушке. Она каждый раз угощала меня вкусными, жирными щами и на дорогу давала еще несколько крутых яиц.

Однажды бабушка, очевидно, по ошибке дала мне яйца всмятку. Я положил их в задний карман сюртука и прибежал в лавку с липкой струей, которую мне сзади не было видно…

Хозяин, заметив мою яичницу, схватил меня за волосы и задал здоровую трепку.

Из ежедневных походов мы, усталые и голодные, поздно ночью возвращались в дом Заборова, находившийся на одной из глухих и отдаленных улиц Замоскворечья, где нас ждали тяжелые работы.

Все тринадцать мальчиков помещались в нижнем этаже, в одной большой комнате; в ней было два окна с толстыми железными решетками, выходившими на церковный двор. Спали мы на нарах, на тюфяках, набитых соломой.

По строго заведенному порядку мальчики, придя домой, тотчас же снимали с себя платье и сапоги и облачались в посконные грязные халаты, подпоясывались веревками, на ноги надевали опорки.

В таких арестантских нарядах каждый из нас приступал к своей работе. Она заключалась в следующем: старшие мальчики по очереди ходили с ушатом на бассейн за водой; ее ежедневно требовалось не менее десяти ушатов. Младшие мальчики чистили платье и сапоги хозяевам и приказчикам, оправляли и зажигали десятка полтора ламп, чистили и ставили многочисленные самовары, кололи дрова, катали белье, возили снег с мостовой, бегали в булочную, в мясную лавку, в Никольскую аптеку и т. д.

Старик Заборов долгое время служил церковным старостой в одной из церквей Замоскворечья; у него был свой хор певчих, состоявший из его же служащих.

Раз в неделю, по четвергам, к нам приходил регент Александр Михайлович Загаров. Это был