– Вы в сущности такая же, как я, – с грустью говорит Элиан Розе.

– Нет, – отнекивается Роза, – я просто стараюсь быть счастливой, и, по возможности, как можно больше.

– Но путь к счастью необязательно лежит через любовь, – по-прежнему глядя в окно, изрекает Патрис.

Он по-доброму относится к Элиан и боится, что огорчил ее. Но понимает и Розу в ее стремлении быть счастливой.

– Так себе идеал, – отзывается Элиан.

– Не знаю, может быть, но здоровый. А это, видите ли… – Патрис оставляет свою мысль незаконченной.

Роза прикрыла глаза, Гюла прыгнула к ней на колени, свернулась клубочком и мурлычет, уютно устроившись у нее на коленях. Та гладит ее по голове, и кажется, что этот понятный только двоим союз кошки с полузакрытыми глазами и неподвижно сидящей женщины приводит к тому, что они одними и теми же глазами смотрят на один и тот же мир. Все замолчали, слышны лишь натужные гудки буксиров. Роза закрыла глаза и погрузилась в тишину, наполненную ударами сердца. Кошки днем спят, а с первой звезды и до восхода солнца у них напряженная любовная жизнь. Их сладострастие велико, их сон глух. Им также известно, что у тела есть душа, которая не имеет ничего общего с тем, что обычно подразумевается под этим.

– Да, быть счастливой, и как можно больше, – изрекает Роза, открыв глаза.

А мысли Мерсо, тем временем, сосредоточены на Люсьене Рэналь. Когда чуть раньше он признался, что уж очень хороши женщины на улицах, он имел в виду ее. Он свел с ней знакомство у друзей. Неделю назад они впервые вдвоем отправились на прогулку и от нечего делать бродили по бульварам, вдоль набережных. Было жаркое утро. Она не обронила ни слова, и, проводив ее домой, Мерсо с удивлением для самого себя долго жал ей руку и улыбался. Она была довольно высокой, шляпу не носила, обута была в открытые сандалии и одета в платье из белой холстинки. Когда они гуляли, им в лицо дул легкий ветерок. Люсьена твердо наступала на горячие плиты мостовой, как бы опираясь на них, чтобы преодолевать сопротивление ветра. При этом движении платье обтягивало ее, обрисовывая плоский мускулистый живот. Светлые волосы, зачесанные назад, маленький прямой нос и неподражаемое движение ее устремленной вперед груди – все это делало ее воплощением тайного согласия, существующего между нею и землей и упорядочивающего мир вокруг нее. Когда она, держа сумочку в правой руке, украшенной серебряным браслетом с позвякивающей застежкой, поднимала левую руку над головой, чтобы защититься от солнца, и готова была вот-вот оторвать мысок правой ноги от земли, Патрису казалось, что спутница согласовывает свои движения с целым миром.

Именно тогда он подметил загадочное единодушие своих шагов с шагами Люсьены. Ему не составляло труда подстроиться под нее. Безусловно, этому способствовала плоская подошва сандалий Люсьены. Но в то же время в их согласованной поступи было что-то, наводящее на мысли об общих особенностях – гибкость, высокий рост. Мерсо обратил внимание на ее молчаливость и замкнутость в выражении лица. Ему пришло в голову, что возможно, она не умна, и это только обрадовало его. Есть что-то божественное в красоте, лишенной ума, и Мерсо лучше любого другого был способен это прочувствовать. Все это привело к тому, что однажды он задержал ее пальцы в своей руке, а потом стал часто с нею видеться; они подолгу гуляли, все так же молча, подставив свои загорелые лица солнцу и звездам, но ничего более не требуя друг от друга. Так все и шло до вчерашнего вечера, когда Патрис заново обрел обычное, но потрясшее его до самых основ чудо – чудо ее губ. До сих пор его волновали ее манера цепляться за его одежду, идти рядом, взяв его под руку, беззаботное доверие, затрагивавшее его чувство мужского достоинства. А еще молчаливость, сводившая ее манеру выражать себя к тем движениям, которые она совершала в данный момент и увеличивавшая ее сходство с семейством кошачьих, а им она и без того была уже обязана серьезностью, которую вкладывала во все, что делала. Вчера после ужина он гулял с ней по набережным. В какой-то миг они остановились у парапета, и Люсьена прильнула к нему. Он ощутил в ночи под своими пальцами ледяные выдающиеся скулы и губы, полные внутреннего жара, в который хотелось погрузиться. И тогда в недрах его существа родилось нечто вроде вопля, бескорыстного и пылкого. Перед ликом сверкающей звездным пологом ночи, перед ликом города, похожего на опрокинутое небо, полное огней, перед мощным горячим дыханием, поднимающимся от порта, им овладели неодолимое желание приникнуть к этому жаркому источнику, безудержная тяга сорвать с этих живых губ весь смысл такого же отрешенного и сонного, как ее молчаливые уста, мира. Мерсо наклонился, было ощущение, что он коснулся устами птицы. Люсьена застонала. Он куснул ее губы, и несколько секунд пил, припав к ее устам, этот жар, который приводил его в полный восторг, словно он сжимал в объятиях целый мир. Она же цеплялась за него, как утопающий, то показываясь на поверхности бездонного омута и отталкивая его губы, то вновь хватаясь за них, идя ко дну, погружаясь в ледяные и черные воды, палящие ее, как способно сделать лишь скопище богов.

…Элиан собралась уходить. Мерсо провел долгие послеобеденные часы в своей комнате, предаваясь размышлениям. За ужином все обитатели «Дома…» хранили молчание. После дружно перешли на террасу. Один день, в конечном итоге, непременно догонит другой. Утро займется над бухтой в дымке и непременно закончится мягким вечером в той же бухте. День движется от моря к горам, потому как небо указывает лишь один путь – от моря к горам. Мир всегда изрекает одно и то же, вначале это вызывает интерес, потом утомляет. Но непременно наступает время, когда он завоевывает нас именно этим своим повторением и удостаивается награды за свою настойчивость. Так дни «Дома, предстоящего Миру», выделанные из роскошной ткани смеха и самых обычных жестов, заканчиваются полными звезд ночами на террасе. К услугам обитателей дома шезлонги, но Катрин предпочитает место на ограде.

С неба, сверкающего и таинственного, смотрит вниз темная ночь. Где-то далеко, в порту, передвигаются огоньки, редеют гудки паровозов. Звезды становятся ярче, меркнут, исчезают и возрождаются, образуя быстро сменяющие друг друга рисунки, как в калейдоскопе. Ночь обретает в тиши плоть и плотность. Полная звездных скольжений, она представляет