парафина лицом и короткими, ежиком, волосами. На нем был шелковый темно-синий халат с широкими рукавами. Он ничего не ответил гиганту, только в знак согласия несколько раз, как игрушечный Будда, кивнул головой.

— Можешь сесть, — властно махнул рукой гигант, и на его длинных белых пальцах медной проволокой сверкнула рыжая щетина. — Тебе повезло, юноша, — продолжал он, медленно роняя слова, будто тяжелые глыбы. — Ты первый из тех, кому удалось проникнуть в наши владения. Но не первый из тех, кто пытался это сделать. Таких было немного. Было! — подчеркнул он. — Они унесли с собой все, что увидели. — Он небрежно махнул рукой куда-то вниз, сказал, усмехнувшись: — Пепел ничего не скажет, даже археологам! А тебе повезло. Мы намерены оставить тебя среди наших людей. Ты молод, здоров, грамотен и при нашем желании жизнь твоя в будущем может стать весьма интересной и значительной.

Он говорил долго и неторопливо, и из его слов мне стало понятно, что ни о каком возвращении в свой родной город мне и думать не стоит, что этот огромный человек намерен меня навсегда оставить здесь.

В то же время я вспомнил Ивана Кондратьевича Янжуло и, глядя на рыжего гиганта, подумал, что дядя Ваня был все-таки меньше этого человека.

Из своего небольшого жизненного опыта я уже знал, что физически сильные люди, как правило, всегда спокойны и добродушны, никогда не злоупотребляют своей силой.

Тот же Иван Кондратьевич пальнем никого никогда не тронул. Правда, однажды случилось, что он увидел в городском парке, как дрались два молодых парня. Собравшаяся вокруг толпа гудела от возбуждения и любопытства, и никто не смел помешать их буйству.

Иван Кондратьевич подошел к буянам, ухватил их за воротники и, приподняв над головой, посмотрел на брыкающихся, изукрашенных синяками парней своими серыми добродушными глазами и, ни слова не говоря, опустил их на землю. Посрамленные драчуны тотчас разошлись по сторонам.

Так то был дядя Ваня! Этот рыжий верзила, пожалуй, и сам не постесняется треснуть правого и виноватого. «Пепел ничего не скажет, даже археологам». От этих слов мороз по коже пробирает. Откуда здесь этот человек? Невероятная догадка промелькнула в моем сознании, и, уже не слыша того, что мне говорил рыжий великан, я спросил, не в силах сдержать нахлынувшего на меня любопытства:

— Вы сын Согры?

Рыжий гигант смолк, уставившись на меня своими пронзительными круглыми очами. Казалось, что мой вопрос привел его в некоторое замешательство, но это длилось буквально мгновение. Он снова небрежно откинулся на спинку кресла, сказал с некоторым удовлетворением:

— Значит, у вас там еще помнят старого Согру? Еще не забыли? Ты прав, юноша, я сын Гордея Зимагора, по прозвищу Согра. Однако мы немного разные. Старого Согру помнят годы, меня будут помнить века. Века! — повысил он голос. — А может, и тысячелетия!

Он встал, огромный и страшный. Глаза его лихорадочно заблестели.

— Да, меня будут помнить тысячелетия, — повторил он самодовольно. — Природа одарила меня разумом и силой не для того, чтобы я, как червь, копался в земле или ворочал тяжести на грязных дворах нефтяных промыслов. Я рожден повелевать!

Он вновь сел в кресло:

— А тебе, юноша, отныне предстоит быть моим послушным рабом. Надеюсь, ты меня понял?

— Этого никогда не будет! — воскликнул я.

— Будет! — грозно пророкотал гигант. — Не сметь возражать, щенок! Ты обязан мне жизнью, и она принадлежит мне.

— Товарищи не оставят меня в беде! — угрюмо и твердо произнес я, хотя и чувствовал в душе своей смятение невероятное.

— То-ва-ри-щи! — саркастически прогудел Зимагор. — Забудь это слово! Впрочем, вы там его неправильно истолковываете. У вас ведь оно обозначает нечто похожее на слово «брат». Не так ли?

— Да, именно так! — подтвердил я.

— Вот-вот! — сказал Зимагор. — Между тем это слово ведет происхождение от слова «товар». А в товаре заложены, как выражался ваш Маркс, товарные, точнее сказать, торговые отношения. Какое уж тут может быть братство, когда один другого норовит надуть: продать подороже, купить подешевле. Вот тебе и то-ва-ри-щи! Имей в виду, что до меня твоим товарищам не добраться. Руки коротки!

Он помолчал, уставившись в мое лицо замутневшими, налившимися кровью глазами, приказал:

— В пещеры его! К аборигенам! Слышишь, Умрун? И завтра же — в промывочную.

В каком-то пришибленном, раздавленном состоянии плелся я вслед за стариком по каменному коридору. В сознании билась одна-единственная мысль: «Надо скорей бежать. Немедленно бежать!» Умрун вывел меня в полумрак, показал рукой в направлении мерцающих костров, просипел:

— Ходи на та сторона. Первый огонь справа. Скажешь Лаулас: «Умрун послал». Ходи, ходи!

Чувствуя под тонкой подошвой обуви твердые камни и осторожно нащупывая в полумраке путь, я побрел в указанном направлении, навстречу неизвестности.

11

— Это Севгун! — услышал я голос Кыйдик, как только приблизился к первому пещерному огню.

— Садись с нами, Севгун, — тотчас отозвался глухой старческий голос. — Вон там будет твоя постель.

В голубоватых бликах огня лицо старика казалось каким-то синим, блестящим, будто отлитым из цветного стекла.

То, что я издали принял за костер, оказалось небольшим газовым факелом, выбивавшимся из примитивной форсунки. Тут же, рядом с очагом, стояла незамысловатая кухонная посуда: закопченные чугунные казаны и глиняные миски. Пахло вареной рыбой, нерпичьим жиром, сыростью, и ко всему этому примешивался запах йода.

После я узнал, что этот запах исходил от сухих водорослей, из которых в основном состояли постели этих людей. Тогда же меня меньше всего интересовали запахи: я стоял и оглядывал жилище, в котором мне предстояло жить невесть сколько.

Пещера была небольшой и явно искусственной. Стены ее прямы, на них сохранились следы обработки, свод овальный, напоминающий зонт, в середине которого имелось небольшое отверстие, куда не проникало и частицы света. Пол ровный и, вероятно, покрытый бетоном. Никаких окон, только широкое, почти от стены к стене, входное отверстие, края которого прикрывали нерпичьи шкуры.

— Ложись отдыхать, Севгун, — сказал старик. — И ни о чем не спрашивай. Великий Курн запретил Лауласу отвечать на твои вопросы. Все увидишь сам.

Голос старика звучал глухо и отрывисто, с мягкой сипотцой при произношении шипящих. Иногда в его речи проскальзывали слова родного языка, о смысле которых нетрудно было догадаться, так как в основном он говорил по-русски.

Я сказал ему, что мне хотелось бы выйти наружу, подышать свежим воздухом. Старик сокрушенно покачал головой:

—