Шрифт:
Закладка:
— Ну коли еще раз он за старое примется, душа из него вон.
— Что скажете? — спросил людей Уча.
— Человек, который от больного лекарство прячет, не может называться человеком, — сказал старик Сардион Хурция, отец рабочего. — Мой сын на краю могилы, а эта гнида ампулы от нас укрывает. Простим его на этот раз, а повторит — пусть не ждет от меня пощады, как свинью прирежу.
— Дай слово, что не повторится это больше, — обратилась к провизору старушка в черном.
— Ты что, оглох? — рассердился тракторист.
Хвингия подавленно молчал.
— Он со страху, видно, язык проглотил, бесстыжий, — вставил слово шофер Герасим Тодуа.
— Ну, говори же! — потряс провизора за плечо Уча.
— Даю слово, не буду я больше, — выдавил из себя Хвингия.
— Эй, кто здесь за ампулами хинина, налетай! — обратился к собравшимся Уча. — Только не все сразу, становитесь в очередь. Ну, отпускай! — коротко приказал он провизору.
Провизор, не поднимая глаз, отпускал ампулы. Спиной он чувствовал жесткий взгляд Учи. Первыми получили ампулы старушка в черном платке и Сардион Хурция.
— Дай тебе бог счастья, сынок, — сказала Уче старушка, пряча ампулы в карман. — Кто его знает, скольких человек мы не досчитались из-за этого негодяя.
— А еще помиловать его просила, как же так, тетушка? — сказал старушке Уча.
— Да, да, родимый, человеку один раз простить надо.
— Сколько раз он тебе отказывал, вспомни? — не унимался Уча.
— Много раз, сыночек, но теперь столько страху он натерпелся — врагу своему не пожелаю. Он никогда больше не посмеет людей за нос водить, помяни мое слово, сыночек.
— Будь эти ампулы у Севериана Гогохия, он бы и поныне был жив, — с сожалением посмотрел на коробку с ампулами желтолицый рябой крестьянин из Квалони.
— Да и у тебя цвет лица от шафрана не отличишь.
— Нет, вы только подумайте, что позволял себе этот безбожник, — не унимался Павле Кантария. — Голову с плеч за такие делишки!
— Ты для кого лекарство берешь, сынок? — спросила Учу старушка в черном.
— Для друга своего, белорус он.
— Для кого, для кого?
— Для друга, он из Белоруссии родом.
— Так ты для чужого человека стараешься, сыночек? — удивилась старушка.
— Это почему же чужой? Друг он мне.
— И все же, так за человека чужого племени стараться... — не досказала старушка. — Видно, сердце у тебя доброе, родной ты мой.
— Тот белорус жизни своей не щадит, чтобы болота наши осушить, — сказал Уча. — Я ему от малярии погибнуть не дам.
— Будь благословенна мать, породившая тебя, сынок. Прав ты, тысячу раз прав: не должен человек человеку чужим быть, а в горе тем более. Откуда он на подмогу к нам пришел, матерь господня! Беги, беги, сыночек, отнеси лекарство тому человеку, дай ему бог здоровья и радости, — напутствовала Учу старушка. Потом обратилась к провизору: — У тебя, случаем, яду не найдется, ирод?
Хвингия по-прежнему стоял понурясь. Лицо его было багровым.
— Что глаз не кажешь? Или стыд замучил?
Уча быстренько расплатился, схватил ампулы, перепрыгнул через барьер и, ни с кем не прощаясь, вышел из аптеки.
— А яд-то тебе зачем, Эпине? — в один голос спросили старушку.
Эпине не ответила. И вновь обратилась к провизору:
— А серная кислота у тебя есть?
— Скажи, пожалуйста, на милость, ну, на что тебе сдались яд, да еще и серная кислота?! — вскричали присутствующие.
— Яду я ему глотнуть дам, пусть попробует, а серной кислотой в глаза плесну, чтобы не глядели они на людей свысока.
Она поискала глазами Учу. Не увидев его, с сожалением вздохнула:
— Ушел, видно, тот парень, а мы даже имени его не спросили. Христос, да и только. Не знаете, люди, чей он будет? — обратилась она к слушателям.
— Не знаем.
— Он на здешнего не похож, пришлый, наверное.
— Эх, кабы знать, где он живет, я бы ему хачапури напекла, ей-богу.
— Так легко и отделалась бы, Эпине, а? Надо бы еще курочку зажарить и кувшин вина в придачу.
— Для такого парня не то что курицы — теленка не жалко. Каков, а? — сказал Павле Кантария.
— Ну что, слышишь, Карло, или вконец оглох? — спросил провизора Сардион Хурция.
— Кабы он что-нибудь на этом свете слышал, разве прятал бы от умирающего лекарство? — подытожила разговор Эпине. — Не беспокойтесь, рано или поздно отольются ему наши слезы.
Как только Антону сделали два укола хинина, ему сразу стало лучше. Приступы лихорадки больше не повторялись. На третий день он даже поднялся с постели. А еще через неделю спустился уже во двор и целый день просидел в тени платана.
Радости Эсмы и Якова не было границ. Чего они ему только не готовили! Яков с утра ходил на Хобисцкали, чтобы поймать рыбу на завтрак, а Эсма хлопотала на кухне, чтобы поспеть приготовить эларджи и испечь хачапури. «Ради нашего дела ты едва жизнь не отдал, сынок, — повторяли они ему, — а этот треклятый провизор лекарство для тебя пожалел...» Ох и досталось Хвингия от стариков! Несколько раз Яков порывался съездить в Натанеби, чтобы привезти Цисану, но Антон не позволил. Не могу я, мол, Цисане на глаза показываться в таком виде — кожа да кости, да еще желтый, что твой шафран.
— Цисана тебя почище всяких там лекарств исцелит, сразу душа в тело вернется, — подшучивал над Антоном Яков и рассказал ему случай из своей жизни: — Когда та чертова испанка к нам пожаловала, мы с Эсмой помолвлены были. Так вот, заезжая та гостья на меня на первого накинулась и давай мять и тискать. Да так помяла, все диву давались — в чем только душа держалась? Исхудал я — страсть, еще бы, температура каждый день за сорок. А какие тогда лекарства были? Впрочем, и с лекарствами к ней не
