Утром к двери приносят послание, где почерком герцога написано: сегодня Лукрецию будут рисовать в наряде, сшитом по его указу и доставленном вчера ночью. Не могла бы Лукреция его надеть вместе с подарком на помолвку и спуститься в салон? Послание подписано: «Твой Альфонсо».

На крючок в стене квадратной комнаты повешены юбки. Корсаж и рукава отдельно лежат на комоде. С порога кажется, будто кто-то убил женщину, разрезал на четыре части и спокойно разложил по комнате.

Эмилия радостно хлопает в ладоши, подбегает к юбкам и гладит шелковую ткань, на что та отвечает нежным шелестом; затем камеристка поднимает рукав и кладет обратно, щебечет о великолепном материале, вышивке, ярком узоре. Даже Клелия выдавливает нечто похожее на улыбку. Она тоже, не устояв, трогает платье.

Лукреция позволяет себя одеть. Поднимает руки, опускает, поворачивается, наклоняет голову, подняв глаза на желтушно-серые облака, разбухшие перед дождем.

Когда Эмилия и Клелия подводят ее к зеркалу, в отражении она видит слегка встревоженное лицо. Платье не пышное, по фигуре, складки юбок мягко обтекают ноги. Высокий жесткий воротник закрывает шею, не дает повернуть голову, царапает кожу, будто когтями. От плеча до самых запястий идут огромные пышные рукава, и ее руки выглядывают из-под узорчатых манжет, как бледные и беззащитные лапки мыши. Такого Лукреция еще не носила: корсет туго затягивает талию, объемистые рукава и сборчатые юбки делают ее тонкой, как тростинка. Она сама себя не узнает. Совсем не похоже на платья из Флоренции; впрочем, Элизабетта, Нунциата и придворные дамы в castello тоже ничего подобного не носят. Любопытно, почему Альфонсо заказал такое платье для супружеского портрета? Больше всего тревожит сама ткань — темно-красная, с выпуклым черным узором из дамаста; если приглядеться, местами алая ткань выступает над ним, а потом черный орнамент снова берет верх. Так это черное на красном или красное на черном? Лукреция смотрит и смотрит, но никак не может понять, как же замысловатая черная решетка узора относится к красному. Она берет его в плен или же освобождает? Голова идет кругом — кажется, все связи и границы между цветами и предметами стираются.

В Salone dei Giochi, среди фресок с борьбой и битвами, стоит Бастианино. Завидев Лукрецию, он обнажает кривые волчьи зубы в широкой ухмылке.

— Да-да! — радуется художник, скрестив руки и смахнув волосы с лица. — Великолепно, ваша светлость, просто великолепно! Портрет получится безупречный!

Альфонсо читает книгу, поставив ногу на табурет, и оглядывает Лукрецию поверх страницы. Бастианино подводит ее к креслу и поправляет платье, осыпая дежурными комплиментами и откровенной лестью, разглаживает складки, дергает подол то в одну, то в другую сторону, потом немного отодвигает, обнажая носы туфель. Под спину ей он подкладывает подушку, чтобы сидела прямее, и кладет ее руку на стол.

Затем проворно отходит назад на три шага, потом еще на три, помедленнее, и еще.

— Вот оно! — Он простирает руки, будто хочет ее обнять. — Видите?

Из разных углов большой комнаты выходят два силуэта: от камина, отложив чтение, шагает Альфонсо, а из дальнего угла, где художник оставил принадлежности, выходит второй мужчина. Первый высокий, длинноногий, его шаги по плитам отдаются эхом, а второй коренастый, с густой шапкой кудрей, идет бесшумно.

Первый — ее муж, а второй, озаренный дрожащим отблеском света, — подмастерье Джакопо.

Лукреция особенно остро ощущает нелепость своего пышного наряда. Корсет сдавливает грудь, накрахмаленный воротник покалывает шею, сверкающий на шее рубин подрагивает в такт сердцебиению. Джакопо не смотрит на нее. Он становится за Бастианино и опускает глаза то ли на пол, то ли на подол ее платья. Между его пальцами, подобно оружию, торчат кисть, палочка угля, мастихин, маленький флакончик — наверное, с какой-нибудь жидкостью для очистки кистей и холста. Костяшки у него стертые, красные, запачканные пятнами алой мареновой краски и королевского желтого из аурипигмента. Интересно, что он рисовал? Крылья херувима? Лепестки? Любимого питомца патрона?

Движение сбоку от Джакопо отвлекает ее от этих мыслей. Альфонсо улыбается; улыбок у него много, хотя он редко к ним прибегает, но эта у Лукреции любимая — открытая, искренняя, во все лицо; она оживляет строгие черты, делает его еще красивее.

— Вот она, — говорит муж про себя, и Лукреция улыбается в ответ, — моя первая герцогиня.

Улыбка еще горит у нее на губах; Бастианино, не поднимая глаз, недоуменно хмурится. Джакопо медленно оборачивается на Альфонсо, что само по себе невероятно: простолюдин в грубой одежде смеет разглядывать самого герцога!

Альфонсо тотчас поправляется: он хотел сказать «прекрасная герцогиня»; на лицо Бастианино возвращается подобострастная улыбка, Джакопо отворачивается, и неясный гул тревоги и страха уплывает куда-то вдаль, как лодка на волнах.

Конечно, он просто ошибся. «Прекрасная», а не «первая». Зачем бы он говорил «первая», ведь она его жена, его единственная жена. Всего лишь оговорка, мелкая оплошность. Лукреция сама этим грешит: частенько слова бессознательно, без спроса срываются с ее губ. Неуместные, нечаянные слова. Он имел в виду «прекрасная герцогиня», потому что «первая герцогиня» — совершенная бессмыслица, будто Альфонсо ожидает, что последуют другие! Какая дикая, нелепая мысль!

«Прекрасная», разумеется. Без всякого сомнения.

Когда она выходит из раздумий, Альфонсо уже нет в зале. На подоконнике сидят Эмилия и Клелия: первая пришивает голубую окантовку к чему-то белому, а вторая вяло втыкает иглу в вышитую розу — похоже, ту самую, которую сначала вышивала Изабелла, а потом Лукреция. Бастианино умолкает, сосредоточившись на картине, на художественной перспективе и красках. Джакопо то рисует, то записывает что-то на большой доске, которую прижимает правой рукой к животу, а работает левой, то поднимая на Лукрецию взгляд, то вновь опуская.

Затем подходит к Лукреции и рассматривает, должно быть, как складки платья доходят до колена — высшей точки — и ниспадают оттуда волной. «Изучаешь, как собрана материя, как меняются цвета? — мысленно спрашивает Лукреция. — Как узор исчезает у складки, а потом появляется вновь? Думаешь, узор ужасен? Я — да. Я словно за ажурной решеткой, в клетке. Ты тоже заметил? Конечно, хотя не знаю, как я это поняла. Поняла, и все».

Он стоит совсем рядом; на правой руке хорошо видны пятна въевшейся краски, цветные полумесяцы под ногтями, похожие на полоски радуги, непрестанные движения левой руки, сжимающей грифель, и кончик языка, в задумчивости прижатый к уголку рта. Как интересно рассматривать его язык, орудие речи, у всех людей подвижное, а у него спящее, ненужное. А выглядит совсем как у других. Ни розовый кончик, ни бугорки не выдают отличия…

Джакопо тянется стереть что-то на доске