– Ты всё и так знаешь. Вы же со своей соавторшей с грызуньим именем нагуглили даже то, что я сам о себе не знаю.

– Значит, не всё…

– Так спрашивай, душа моя.

«Душа моя». От этой его тёплой старомодной фразы стало ещё паскуднее.

– Давай так: как в сказках – три вопроса и пойдём купаться.

Я покосилась на платье. Его существование хотя бы предполагало, что в ванной он меня не утопит. Хотя… вдруг он некрофил?

– Ну так как?

Я кивнула. Спорить сейчас было бы совсем неразумно.

– Хорошо. Зачем ты исполосовал мою спину и вшил в кожу кольца?

Мирон поморщился.

– Исполосовал… Как грубо.

– Мы договорились, что ты ответишь. Это первый вопрос.

– Машенька, я исполняю желания. Ты хотела стать птичкой, ты ей станешь. Кольца – для крепежа крыльев. Я уже заказал их в одном интернет-магазинчике. Сегодня доставят. Настоящие крылья, из перьев, тебе понравятся. Крепятся ремнями за кольца.

Я в оцепенении молчала.

– Не бойся, маленькая моя. Мы полетим вместе. Ты ведь так мечтала об этом, правда? Чтобы полететь… И вдвоём со мной. А?

Если б он знал, как был прав. Да, я мечтала летать с ним. Вдвоём.

Как давно это было, мама, как давно!

– А татуировка… – продолжал Мирон. – Так, набросочек. Руку разминал. Я ведь впервые делаю это. Главный рисунок будет не на спине, а спереди. У тебя очень красивые соски. Рисунок мандалы так украсит их. Бриллианты должны быть в правильной огранке.

Внутри меня всё похолодело.

– Ну, второй вопрос? – Он заправил мне локон за ухо, как когда-то делал Лёшка. – Живее.

Я набрала воздуха в грудь.

– Я умру?

– Ну… Не знаю. Я же сказал, у меня это впервые.

– Ты хочешь сказать, что я твоя первая…

Я подавилась на слове «жертва», едва не произнеся его.

– Ну да. Но когда-то ведь надо начинать. Я всё думал, когда. А тут ты. Прямо подсунули мне тебя на блюдечке. Знаешь, вот если бы я был писателем и описывал человека с моими… хм… скажем, желаниями, то появление в тексте тебя было бы как рояль в кустах. Потому что автору так надо. Теплились во мне игривые причуды, спали до времени, а тут ты, которая всё обо мне знает. Читатель бы не поверил в такие совпадения. Как думаешь, грустноглазая?

Он говорил моими, моими, моими словами! Это я совсем недавно думала, что, если бы написала свою настоящую историю, в которой реальный Мирон оказался бы вдруг маньяком, уважающий редактор вычеркнул бы всё жирным красным фломастером.

Но жизнь бывает куда как фантазийнее. А для достоверности в книге надо привирать, иначе, если описать всё, как было, никто и не поверит.

Я начала вспоминать всё, что мы с Белкой вычитали про маньяков по ходу работы над романом. Кажется, первое, что надо делать – понять, где его слабое место. Оно обязательно должно быть. Если Мирон не соврал, а у меня было ощущение, что он не врёт, то жил он себе тихо и спокойно, болезнь спала в нём, проявляясь иногда в жестокости, как, например, тот случай на сборах, о котором рассказывал Вискас. И так бы всё и было дальше. А тут я нарисовалась и запустила маховик его психоза, стала триггером…

– Ты меня слушаешь? – спросил он так громко, что я вздрогнула. – Давай, у тебя последний вопрос. Только чтобы коротко.

– Что мне надо сделать, чтобы ты отпустил меня?

Он резко дёрнулся и схватил меня за волосы.

– Вопрос неправильный. Считаю до пяти, чтобы ты успела задать правильный – и последний, третий вопрос. Раз…

Его зрачки, как два чёрных головастика, дёрнулись, и мне показалось – сейчас уплывут куда-то за веки. Я со свистом втянула воздух. Уже было «пять» в его счёте.

– Ты когда-нибудь, – быстро выпалила я, – кого-нибудь любил? По-настоящему?

Мирон отпустил мои волосы и пробуравил меня едким взглядом.

– Вопрос маленькой глупой девочки. Конечно, любил. У меня был волнистый попугайчик в детстве.

– Я серьёзно. – Я закричала ему в лицо и скинула его ладонь со своей коленки.

– Я тоже. Почему ты считаешь, что животные недостойны серьёзной любви? Поверь мне, они заслужили её гораздо больше человеческих тварей.

– А женщина? Ты когда-нибудь умирал от любви к женщине?

Это был уже четвёртый вопрос, но Мирон не обратил внимание. Его лицо вмиг стало серым.

– Умирал ли я от любви? Нет, Машенька. Но были те, которые умирали от любви ко мне.

Он придвинулся ближе, и от его дыхания, хранящего смесь сигаретного дыма, кофе и каких-то лекарств, мне сделалось панически тревожно.

– Расскажи мне, – тихо произнесла я.

Он вдруг наклонился к моей шее и ноздрями втянул мой запах.

– Вот так же сладко пахла она… Моя Катерина. Вы, женщины, – колдуньи все. И ты тоже. Вы можете сводить мужчин с ума одним лишь едва уловимым запахом ванильного мыла на молодой здоровой коже.

Он слегка коснулся языком моей шеи, у меня сразу пошли мурашки, и я испугалась, что он это заметит.

– Я встретил её случайно, на вокзале. Было лето, и у неё отвалился каблук на босоножке. Бедная девочка: вселенское горе, хромает и плачет, волоча за собой чемодан на колёсиках. Ну как было не помочь? Я посадил её в машину, мы поехали кататься по городу. Она тут же поменяла все планы, какие у неё были в Москве.

Он подмигнул мне.

– И, в общем, я влюбился сразу. Такое ощущение, что мы были знакомы с ней сто лет, из которых девяносто девять – женаты. Мы даже успели крупно поссориться через три часа после знакомства. Настолько крупно, что она начала меня дубасить прямо в машине. В итоге я не справился с управлением, и тачка сорвалась с набережной. Мы выплыли, да. Успели. Эта встряска нас сблизила, а Катерине вообще голову снесло: хотела отдаться мне прямо у парапета, на глазах у толпы. Приятно, конечно. А там народ, скорая подъехала, ей вкололи успокоительное, и она стала такой лапушкой. Катя, Котёночек… Потом, через пару часов, мы стояли, обнявшись, и смотрели, как выуживают мою машину. Погрузили на эвакуатор, Катерина потребовала, чтобы вернули её вещи, устроила скандал. Полицейские вскрыли багажник (ключ мой не работал, электроника ж сдохла), мы взяли её чемодан и так бродили с ним по ночному городу. Романтика!

– А твои вещи?

– Какие вещи? Не было вещей.

– Ну ты же сказал, что был на вокзале. Приехал или уезжал? Без чемодана?

– Я никуда не уезжал