ее обвел вокруг пальца этот коварный проказник – она сама. Никак не могла поверить она в собственную неизменную наивность, в ее несокрушимость скальной породы, которая, как бы алмазно-остер ни был бур фактов, оставалась, похоже, засаженной в сам ее характер, пока тот окончательно не разломают и не вывезут. Как-то удалось ей на глубочайших, самых глубинных уровнях убедить себя, что она прибыла наконец на станцию обеспеченной неприкосновенности от изобильных и ядовитых недугов отношений, что просто упрямая правда того, что любишь кого-то одного с тобою пола и терпишь оскорбления, какие неизменно вызывает такая возмутительная ересь, жалует страстную безупречную любовь, территорию, свободную от неврозов, в согласии с естественной экономикой психических сдержек и противовесов. Детский сад, да и только. Насколько же мало после всех этих лет, горького прироста, всего терпеливого определения, синяков жизненного опыта, насколько мало ценности она поистине знала. Вечно невинная, неизменно изумленная.

– Извини, – сказала Никки, вытягивая примирительную руку, но Джесси уже вскочила и вымелась за дверь, не успели ее коснуться. Прибежище нашла она в комнате у детей, на краю кровати Кэмми, в мохнатой материнской мягкости говорящего мишки Мистера Мэка, среди солнечной недвусмысленной бодрости обстановки, всеобъемлющего хлебного аромата маленьких детей, утешения мельчайших деталей дома, заброшенных уголков, где обитала благодать, как вновь и вновь доказывал кризис – с того мига, когда Гэрретт впервые ударил ее так же осязаемо, как осязаемо бледно-голубое кресло-качалка, в котором она укачивала Бэса ночами страха как за мать, так и за сына. Неужто теперь от нее требуется – как покаяние за непонятные неискупимые преступления – еще раз претерпевать изысканно обостренную боль очередной разлуки? Уже хлюпая носом, пока еще даже сама не поняла, что заплакала, она просто дала себе волю, слезы – святыня, очищающая ум, расковывающая жесткости тела, подношение жизненной соли самой жизни. Во сне ей сказано было, что сегодня она будет плакать, но она, очевидно, неверно истолковала символы.

Никки принялась тихонько стучаться в дверь, предлагая сладостные слова извинения. Отпирать Джесси не желала. Тут дело личное – это стирка ее души, – и она не потерпит, чтобы ей мешали, пока плач не остановится, потому что она выплачется. Рубашечка Бэса, которой она вытирала себе лицо, ощущалась такой же благословенной, как любой плат Вероники. Таинственно привлеченная к окну, глядела она вдаль, на восходящее солнце, туда, где из прозрачного синего раствора неба каждый день кристаллизовались серые горы, словно древние очерки, проступающие в темном покое сердца. И когда боренья с очертаньями завершатся, придется все восставать и восставать. Она подумала о Никки и изумрудных планетах ее глаз, и об обезоруживающей излучине ее улыбки, и о неукротимом вихре у нее на макушке, и о том, как от нее иногда пахнет свежей картошкой фри, – и Джесси подумала: Никки любит Бада любит Гленду любит Родриго. Она подумала: Джесси любит Бэса любит Кэмми любит Мистера Мэка. И да: Джесси любит Никки любит Джесси. Любовные цепи. Истинный отрезок каждой неизбежно связан с другим, покуда единственная важнейшая цепь не сомкнется на разрывающемся земном шаре, чтоб безрассудные куски его не разметало со скрежетом до шумного его конца. Никому не под силу разорвать цепь любви. Ни Тому или Каре, ни Гэрретту, ни Преподобному Папке или Мамуне Оди, ни мерзкому мистеру Мозесу в соседнем дуплексе, ни бродячим подросткам-гомофобам, ни УПЛВ, ни ОП[101], ни Семейному суду[102], ни даже Мелиссе. То, из чего выковали цепь любви, гарантированно неуничтожимо. Правда.

Семь

Ночь длинной свинины

Из Самбира они уехали на заре – единственные белые лица в перегруженном речном такси, направлявшемся вглубь страны к Танджун-Льяну, лагерям лесоповалов и разбросанным селениям за ними. Лодка заполнилась быстро, и когда явились Коупленды – после неистовой гонки на бемо в последнюю минуту по теснейшим, ухабистейшим, кривейшим улочкам, хватаясь за поручни, свой багаж и друг дружку, – на подбитых матах палубного покрытия у правого борта им повезло отвоевать клок пространства размером с половичок. Похмельные, обезвоженные, на редкость ворчливые, решили они не разговаривать, пока не минует потребность в упреках. Вокруг них на всех до единого дюймах палубы было не протолкнуться, однако для припозднившихся продолжали отыскиваться места, целые семейства счастливо втискивались в зазоры едва ли шире телефонной будки, дремлющие младенцы болтались в расшитых бисером люльках на крючьях в бимсах. Были там куры в бамбуковых клетках и пара сварливых коз, привязанных к красному пиллерсу на корме. Все – вне зависимости от возраста и пола – погружены в напряженные отношения с сигаретой, как будто никотин – некий драгоценный ингредиент, сущностно важный для благополучия. Ряды жестких деревянных банок от одного конца до другого забиты пассажирами, которые, словно прихожане на своих церковных лавках, единообразно смотрели вперед, покорно внимательные к грязноватому свету, шедшему из неисправного телевизора, привинченного к носовой переборке, пастор Боб и его «Час чуда света» передавали живьем-в-записи из Зала чудес в Корпусе-Кристи, штат Техас, послание сегодняшнего утра: Доллары Освобождения. Цвет на экране расслоился на широкие неровные полосы зеленого, желтого, лилового – национальный флаг чужой планеты, наложенный на завораживающе рыбьи черты пастора. Никто, похоже, не возражал.

Гавань окутывал зернистый туман, предметы вблизи и вдали маячили в случайной бессвязности, словно символы во сне. Заостренный нос малайского сухогруза с оранжевыми потеками. Пулевидный купол городской мечети, серебряный и мятый, словно обернутый алюминиевой фольгой. Красночерепичная крыша отеля «Счастье», где пегие кошки дрыхли на балконах и, словно королевские особы, бродили по номерам. Призрачные черные паруса проходящей проа – зловещие, как акульи плавники. И ниже по течению различимы сквозь сумрак даже на таком расстоянии от побережья – драные газовые свечи градирен нефтяного комплекса «Пертамина». В этот валкий час мир врассыпную.

Неожиданно взвизгнув судовой сиреной, палуба содрогнулась, ожила, и длинный деревянный пирс принялся медленно отступать. Они отчалили – вверх по реке Кутай в спутанное мифическое сердце Борнео.

Дрейк сжал руку жены.

– Я тебя люблю, – прошептала Аманда, глянув ему через плечо, чтобы проверить, что этот скромный обмен нежностями не оскорбил никого из тех, чьи обычаи позволяли выставлять напоказ лишь нежность к лицам своего пола. Пастор Боб продолжал завораживать свою несомую по водам паству. Библия – книга деловая. У Бога есть личный финансовый план для всех и каждого из вас. Пусть Иисус распоряжается вашими деньгами. Обмякнув в нарочитом высокомерии у дальнего леера, очевидно, не в курсе обещанных пенни с небес, на Аманду неприкрыто пялился жилистый человечек в мешковатых шортах, чистой белой рубашке и выцветшем розовом тюрбане, член экипажа с