Шрифт:
Закладка:
Под собою Аманда чувствовала дрожь палубы, скольжение киля вперед, она слышала, как плачет маленький ребенок, бормотание неразборчивых голосов, периодический шелест страниц книги Дрейка, спокойный благовест спокойного дня – и тут постепенно во тьме начала осознавать она, как открываются и закрываются меха у нее в груди, словно дверь качается туда-сюда на почти не ощутимом ветру, дразня ее промельками иной темноты за дверью, тьмы глубокой и сияющей, что нежно билась в такт ее сердцу, тщательной разрядке ее дыхания, Аманда управляла этой дверью, управляла она и тьмою, ее тьмой, ее страхом, ее… продвижение к нирване вдруг лопнуло от чирканья и чпоканья картонной спички. Снова в мире боли и утраты Дрейк закуривал свой первый в тот день кретек.
– Это зло, – произнесла она.
Дрейк оторвал взгляд от книжки. Жена не шевелилась, но ее глаза распахнулись. Сколько она уже так рассматривает его, ни слова не говоря?
– Я думал, ты уснула.
– Если ты намерен опять закурить, так чего ж не держаться американских марок, старого доброго, испытанного в деле одомашненного рака?
Дрейк беспомощно пожал плечами.
– С волками жить. – Когда он затянулся, подожженный кончик сигареты затрещал и стал плевался, частички взрывающихся крупиц гвозди́ки дождем оросили Аманду.
– Ай! Блузка моя! – Она резко выпрямилась, стряхивая угольки с рубашки батика, купленной, еще и двух дней не прошло, и надетой сегодня, чтобы производить впечатление на любых полицейских чиновников, что могут повстречаться им в путешествии вверх по течению. Дрейк где-то вычитал, что индонезийские гражданские служащие особенно падки на изысканное облачение. – Отойди, – сказала она. – А то я вся загорюсь.
– Все остальные курят.
– Да, – согласилась она, – и у всех на одежде дырки прожженны.
Дрейк с трудом поднялся на ноги.
– Это тебе не вегетарианский бар с соками в Малибу.
– Иди.
Он отошел, робко переступая руки, ноги, туловища своих собратьев-пассажиров, бормоча что-то низкопробное об отсеках для курения, низком холестерине и безалкогольных напитках.
Сосредоточенно распахнув глаза пошире в чистом изумлении, на Аманду пялилось дитя без рубашки, лет трех-четырех, в склизком кулачке – недоеденный мангустан. Без всякой мысли Аманда скорчила гадкую гримасу и показала ему язык. Дитя мигнуло, голова у него дернулась назад, будто его ударили, и, ринувшись к своей матери, издало такой рев, что повернулись уставиться, должно быть, все на главной палубе. «Да, – подумала Аманда, – это я, ужасная белая демоница из-за моря». Из сумки она вытащила толстые пачки отпечатанной бумаги, которые можно было держать перед собой, как щит, – влажные и драные главы спираченной рукописи этого горячего нового романа с хладнокровными подходцами – «Суспензорий Витгенштейна», смутно воображенной повести об отчаянно смутном поиске чего-то там одним смутным молодым человеком, написанной в манере европрозы сухой заморозки и настолько лишенной питательных веществ, что оживить ее не под силу было бы даже слезам. Шестизначный опцион у кинокомпании «Пого Пикчерз». Режиссером назначен Бернардо Скунджилли. Друзья Аманды по ГУА считали, что она будет «идеальна» в роли рьяной юной английской преподавательницы, которая служит неуклюжей куклой чревовещателя для поразительно банальных взглядов автора на всевозможные модные темы. Она также удовлетворяет и не столь возвышенные нужды нашего героя. Она хипова, она светска, она отлично аллегорически берет в рот.
Проскучав полстраницы сухостоя, Аманда поплыла вниманием. Взгляд ее стал украдкой бродить по переполненному суденышку. Ей нравилось смотреть на этих людей, если только в ответ те не смотрели на нее. Любила она пытаться различить миры в изяществе жеста, перемене выражения лица, всегда сознавая, конечно, непреходящую опасность романтизации наших братьев и сестер из третьего мира, но она же профессионал, ее работа – с научной отстраненностью наблюдать за человечеством во всех его воплощениях, чтобы позже, под софитами или перед объективом «Панафлекс» суметь изобразить правду с непогрешимой точностью. Поэтому, где б ни оказалась она, в какие обстоятельства ни попала б, она всегда работала, вечно собирала сырье. Таково, по крайней мере, было обоснование; а возможно, на самом деле она была всего-навсего неисправимой подглядой. В таком случае она обрела свой родимый народ.
Вот, словно освободившись из-под оплетки распадающегося тумана, на реку громадными невидимыми волнами накатила прославленная экваториальная жара. Ничем не стесненное солнце превращало тоненькие волоски у Аманды на руках в золотую канитель, а обескураживающий бриз облизывал ей лицо словно бы влажным, ленивым языком. Берег скользил мимо, будто картинки, нарисованные на механической петле, все те же меланхолические декорации одну медленную милю за другой, каждые пару сотен ярдов – требуемая пауза у еще одного плашкоута для посадки или выгрузки пассажиров, как сводящее с ума повторение столичного автобусного маршрута, вдоль всего речного берега те же счастливые люди, стоящие в том же зазубренном порядке, в руках зубные щетки, изо ртов капает пена, никаких джунглей здесь нет, вообще, каждый зеленый сук и случайную веточку отобрали, срезали и давным-давно отправили в Японию на палочки для еды, в кильватере тяжелой техники – эти открытые поля грубого сорняка лемпанг, белый флаг истощенной почвы, обширные неинтересные просторы подроста, пейзаж общего вида, унылая панорама на задворках промзоны. Ворчливый ветерок покусывал пачку бумаги, прижатую ее ладонью. С миг Аманда наблюдала, затем приподняла руку, позволяя странице, за ней другой, еще одной, полудюжине зараз подняться на ветер и, хлопая, упорхнуть прочь над бурлящей бурой водой. Поколебавшись мгновение, она вообще убрала груз своей руки – пусть ветер забирает, что захочет. Словно внезапная стая голубок, остаток рукописи сорвался в воздух, беспомощно покувыркался вокруг, оседая в борозде кипения за кормой, как плавучая брусчатка, отмечающая тропу домой. Пожилой мужчина неподалеку погрозил Аманде пальцем, резко сказав что-то по-малайски. Она извинилась на почтительном английском.
На верхней палубе среди привязанного товара для сельских лавок, расположенных выше по реке, комплектов садовой мебели, жаровен, надувных игрушек, мешков пластмассовых сандалий, шляп от солнца, ящиков какао в банках, стирального порошка и батареек «Дюраселл», Дрейк обнаружил курительное убежище в подержанном акушерском кресле, предназначенном для нуждающейся клиники в горах. Сидел он лицом к носу, ступни задраны в стремена, и наблюдал, как
