тебя ранит, и не заметишь ту женщину, которая похитит твое сердце…». Когда убитых распределили по подводам и разъехались подводы по многоколейным кабардинским дорогам, разнося слух о битве и победе, Заурбек подъехал к высокому холму, еще освещенному уходившим за Эльбрус солнцем. Лицо его было печально. Правда, он победил и перед его отрядом открывалась дорога к сердцу Кабарды – к Нальчику. Но разве можно забыть, что среди убитых и раненых с обеих сторон не насчитывалось и трех грамотных? Кто же, в конце концов, затеял бойню? Те, кто разумел. А кто погибал, кто отдавал свою кровь, кто оставался лежать в холодном безмолвии? Те, кто не умел отличить «а» от «б».

Заурбек тысячу раз видел перед собою поле, покрытое безжизненными телами. Но тела эти принадлежали враждующим сторонам: немцам и русским, русским и туркам. А сейчас по обе стороны смертного рубежа лежали русские и pyccкиe, кабардинцы и кабардинцы.

«Если бы, – подумал Заурбек, – если бы я уступил и через это перестала бы литься кровь, – я бы не задумываясь уступил…» «Но ведь они включили кровь в свою программу!» – подумал он через минуту: «Согласен ли ты уйти с поля битвы, чтобы уступить дорогу тем, кто празднует победу новыми убийствами?» – спросил себя Заурбек. И ответил: «Нет, не согласен». «Согласен ли ты сам умереть за то, за что умерли только что твои друзья?» – снова спросил себя Заурбек. И ответил: «Да, согласен». Эта мысль облегчила его. А когда он подумал еще о том, что путь, на котором он стоит, ведет или к победе или к смерти, и что победа где-то далеко, а смерть – вот здесь, за каждым поворотом дороги, его грудь вздохнула легко и свободно. Ибо правда – всякая правда – состоит в том, за что ты готов отдать, во-первых, свою жизнь, а уже потом – жизнь близких тебе. Такую правду нашел в себе Заурбек.

Он поднялся на холм, приказал трубить сбор. Краешек алого солнца медленно таял где-то там, за грядой снежных щитов. Заурбек пристально всматривался в солнце. Он вспомнил в эту минуту восходящее солнце, не так давно встретившее его на берегах Терека. Лицо его посетила улыбка, и была эта улыбка печальна.

Глава IX

Диктатор

После второго боя на подступах к Нальчику (у реки Баксан) в Кабарде не оставалось уже сколько-нибудь значительного красного отряда.

В погожий сентябрьский день, когда улыбка осени прелестнее улыбки весны, когда, сознавая это, человек убеждается, что перед закатной красотой, властно и горделиво побеждающей сердце, безмолвно склоняется красота восходящая, Заурбек въезжал в столицу родного народа. Золотые слезы увядающих тополей и лип беззвучно спадали к ногам утомленных коней. Вдоль дороги, ведущей к середине города, выстроились делегации от кабардинского, русского, грузинского, балкарского и еврейского населения города. Учебные заведения вывели школьников и школьниц, одетых весело и нарядно. Какое-то музыкальное общество, лишившееся при коммунистах музыкальных инструментов, не растерялось и вышло встречать победителя с гитарами и балалайками, перевитыми лентами. Позади шпалер и в промежутках между ними яркими пятнами выделялись дамы и барышни, в праздничных платьях, с лицами, застывшими в улыбке, и не знающими усталости голосами: «Браво! Ура! Слава!» – кричали они, и крик этот вносил что-то стихийное в торжество этого дня.

В голове отряда ехал Хацу, везший зеленое знамя – бережно и гордо. За ним – в колонне по три – сдерживая играющих коней, двигалась третья сотня, ядро – опора – и победа отряда. Командир сотни, бесстрашный Павлик, не знавший тогда, что ровно через год на его шею опустится тяжелый драгунский клинок, зажатый в руке красного кавалериста, раскланивался направо и налево. Он принимал рукоплескания, как должное, потому что его сотня первой вошла в завоеванный город, и – едва войдя – разбила тюрьму и освободила заключенных. На приличном расстоянии от головной сотни ехал Заурбек, окруженный как-то вдруг образовавшейся свитой. Несколько десятков человек, гарцевавших вблизи Заурбека, едва ли одною десятою своею частью принимали участие в походе. Но велика сила успеха: каждый, кто мог, подъезжал к Заурбеку, – словно по важному делу – и, сказав ничего не значащее в этом случае «милости просим», оставался, уподобляясь звезде вблизи восшедшей луны. Однако, когда отряд втянулся в город и узкие городские улицы невольно призвали свиту к порядку, каждый желающий горожанин мог увидеть того, кто освободил Кабарду от красных.

– Где он? Где он? – спрашивали судорожно шевелящиеся губы, в то время как глаза блуждали бесцельно и придавали лицу бессмысленное выражение.

– Да вот этот, в красной черкеске, видишь, какое лицо у него страшное!

Но обладателем красной черкески и страшного лица был не Заурбек, а ехавший рядом с ним Хабыж. В первой тройке ехал Заурбек, справа от него – Хабыж, слева – полковник Юрий. Хабыж грозно оглядывался по сторонам: его конь Ураган высоко поднимал передние ноги, словно нарочно топтал покоренную землю. Заурбековская Дина шла легко и грациозно. Она узнавала знакомые места, необыкновенное скопление народа волновало ее и потому трепетали ее нижние ноздри. Под полковником Юрием был конь, обладавший широким шагом, цвета крыла ворона, с длинной шеей. Полковник Юрий бросил поводья на шею коня, он занялся разглядыванием женских головок, свесившихся из всех окон.

– Взгляните на этот цветник! – сказал Юрий, обращаясь к Заурбеку. – Не знаете ли, кто это такие?

Заурбек повернул сосредоточенное лицо, которым владела одна-единственная мысль, содержание которой было ему неясно, посмотрел по направлению взгляда Юрия. И вот – внезапно, с такой быстротой, с какой освобождают луну летучие летние тучи, – с лица его сбежало выражение угрюмой думы, и оно озарилось улыбкой:

– О! – воскликнул Заурбек. – Тому, кто увидел Алтын-Чач, Даут-Хан и Фатимат, можно умереть спокойно! Вы видите перед собою лучшие из драгоценностей, которыми гордятся горы…

Алтын-Чач, Даут-Хан и Фатимат, чувствуя, что говорят о них, усердно посылали приветы разноцветными платками, бывшими в их руках. Потом Фатимат наклонилась к уху Даут-Хан и сказала ей что-то. Даут-Хан обвила рукой голову Алтын-Чач и передала ей то, что услышала от Фатимат. И все трое оживленно обменялись мнениями, и по радостным лицам было видно, что мнения их согласны. Как раз в это мгновение голова Дины поравнялась с окном, из которого выглядывали девушки.

– Заурбек! – обратилась старшая из них, Алтын-Чач, вопреки всем обычаям: не может девушка обращаться к мужчине, да еще на улице, при чужих людях. Но было в ее голосе и жесте нечто, заставившее всех забыть об обычаях. – Заурбек! Подождите одну минуту!

И вот тот, кто