но, наоборот, с дружеской привязанностью и интимной любезностью. Отношения с барином не порвались после ее отъезда из Михайловского. Она была даже в переписке с ним. Из этой переписки дошло до нас только одно ее письмо, которое дало мне материал для предыдущих строк. Я приведу его дальше. Она и была предстательницей перед сыном барина за своего отца, и скажем здесь — ее слова, ее просьбы имели значение для Пушкина.

Была ли она в Болдине осенью 1830 года? Нет ничего неправдоподобного в положительном ответе на этот вопрос. Если она и не жила в Болдине, то, конечно, могла и приехать повидать Пушкина. А вот как они встретились или встречались в Болдине в эту осень, знаменитую в творчестве Пушкина? Этот вопрос я оставляю без ответа и даже не рискую строить какие-либо предположения.

Но, не правда ли, крепостной роман, завязанный в Михайловском, получил дальнейшее развитие в социальной обстановке, окружавшей помещика А. С. Пушкина?

V

Вокруг Болдина местность степная, безлесная, встречаются лишь небольшие рощицы из дубняка и осинника. «Что за прелесть здешняя деревня! Степь да степь; соседей ни души; езди верхом, сколько душе угодно, пиши дома, сколько вздумается, никто не помешает». Пушкин весь отдался творческому порыву, а мужиков все-таки наблюдал и изучал. Они величали его титулом «Ваше здоровье», а он держал тон шутливо-добродушный. В хозяйственную жизнь он не входил, и только исключительные обстоятельства — открытие в смежных с Нижегородской губерниях холеры — заставили его войти в более близкие отношения. Правда, Пушкин отбился от принятия официальной должности по холере, от назначения чем-нибудь вроде инспектора карантинов или попечителя квартала, но в роли антихолерного пропагандиста ему пришлось выступать. «Я бы хотел переслать тебе проповедь мою здешним мужикам о холере; ты бы со смеху помер, да не стоишь ты этого подарка», — писал Пушкин Плетневу 29 сентября. В мемуарной литературе сохранился не лишенный достоверности рассказ П. Д. Боборыкина: «Дядя П. П. Григорьев любил передавать мне разговор Пушкина с нижегородской губернаторшей Бутурлиной. Это было в холерный год. «Что же вы делали в деревне, Александр Сергеевич? — спрашивала Бутурлина. — Скучали?» — «Некогда было, Анна Петровна. Я даже говорил проповеди». — «Проповеди?» — «Да, в церкви с амвона, по случаю холеры. Увещевал их. — И холера послана вам, братцы, оттого, что вы оброка не платите, пьянствуете. А если вы будете продолжать так же, то вас будут сечь. Аминь!»

Но это чрезмерное добродушие было напускным. Сущность крестьянско-помещичьих отношений раскрывалась перед его сознанием, от нее нельзя было отмахнуться добродушием. Оставался третий способ управления крестьянами — власть осуществляется непосредственно помещиком. В «Истории села Горюхина» выгоды и невыгоды сего образа правления оказались неразвитыми: «История» оборвалась на втором способе. Оно и понятно: в Болдине и Кистеневе третий способ не нашел осуществления. В «Отрывках из романа в письмах» читаем: «Звание помещика есть та же служба. Заниматься тремя тысячами душ, коих все благосостояние зависит совершенно от нас, важнее, чем командовать взводом или переписывать дипломатические депеши. Небрежение, в котором мы оставляем наших крестьян, непростительно. Чем более имеем мы над ними прав, тем более имеем и обязанностей в их отношении. Мы оставляем их на произвол плута-приказчика, который их притесняет, а нас обкрадывает; мы проживаем в долг наши будущие доходы и разоряемся».

В 1830 году Пушкин сознал обязанности свои по отношению к крестьянам, но не взял их на себя. Он не мог положить конца управлению плута-приказчика. Что мог сделать в устройстве крепостных порядков он, в первой молодости с блеском выступавший против крепостного принципа? Пушкин иронизировал над собой, когда описывал положение Ивана Петровича Белкина (в предисловии к «Повестям»), «Быв приятель покойному родителю Ивана Петровича, — повествует друг Белкина, — я почитал долгом предлагать и сыну свои советы, и неоднократно вызывался восстановить прежний, им упущенный, порядок. Для сего, приехав однажды к нему, потребовал я хозяйственные книги, призвал плута-старосту и, в присутствии Ивана Петровича, занялся рассмотрением оных. Молодой хозяин сначала стал следовать за мною со всевозможным вниманием и прилежностью; но как по счетам оказалось, что в последние два года число крестьян умножилось, число же дворовых птиц и домашнего скота нарочито уменьшилось, то Иван Петрович довольствовался сим первым сведением и далее меня не слушал, и в ту самую минуту, как я своими розысканиями и строгими допросами плута-старосту в крайнее замешательство привел и к совершенному безмолвию принудил, с великою моею досадою услышал я Ивана Петровича, крепко храпящего на своем стуле».

Но у Пушкина были особые отношения к своему как-никак блудному тестю — Михаилу Ивановичу Калашникову. Он «не вмешивался в его хозяйственные распоряжения и предал его дела распоряжению всевышнего». Пушкин не без удовольствия, надо думать, посчитался на бумаге в рукописи «Истории села Горюхина» с приказчиком, т. е. с Калашниковым. Но для продолжения «Истории» у Пушкина не хватило материалов, просто не было наблюдений.

VI

Пушкин уехал из Болдина в начале декабря 1830 года. Приказчик остался управлять имением. Крепостные доходы Пушкина были невелики. У него было двести душ, они были разбиты на 95½ тягол, т. е. платежных единиц (у Сергея Львовича оставалось 274 души, 110 тягол). Должны были бы мужики уплачивать Александру Сергеевичу около 4500 рублей, но полностью этой суммы он не получал. Так, за 1831 год Калашников переслал всего-навсего 3600 рублей. Вот его отчет: «При сем препровождаю Достального оброку До марта м-ца 550 р. Золотом, Асигнациями Будить 500 руб., а 50 руб. Промену на них Сто рублей Задержаны о чем и вашей Милости прежде Писал, теперь извольте получить от меня Мартовской трети 900 руб. осигнациями. Через Ольгу Сергеевну 1200 руб. в Москву отправлено через Павла Войновича Нащекина Асигнациями 900 руб. теперь 500 р. ассигнациями будить Да задержаных 100 руб. всего за весь год 3600 рублей». В 1833 году оброк составил почти такую же сумму.

Крепостными доходами Пушкин пользовался недолго, всего четыре с небольшим года. Весной 1835 года он уступил доходы с своих кистеневских мужиков сестре. В то же время Сергей Львович согласился отдать свою половину Кистенева Льву Сергеевичу. Извещая брата о решении отца, Пушкин определял чистый доход в сумме около 2000 руб. Часть Сергея Львовича была больше части Александра Сергеевича, но процентов по долгам с нее шло больше. При всем том, доходы с половины Александра Сергеевича на 1835 год вряд ли определялись суммой, большей 2000 рублей. Пушкин проектировал свой бюджет на первый год семейной жизни на 17 000 руб., а в последний год жизни он предвидел 80 000 рублей ежегодных расходов. Понятно, при таком росте бюджета «рогожные» заработки кистеневских мужиков были каплей