и спросить у вас не испытываете ли вы онемения или покалывания в вышеуказанных пальцах. Вот для чего вы должны быть в сознании. После получения ответа, мы уже достоверно будем знать, что находимся прямо перед нужной нам точкой.

Важно добраться до этой точки как можно быстрее, потому что каждая следующая манипуляция электродом увеличивает риски.

— А, что конкретно вы имеете в виду под этими рисками? — спросила мама. По виду Трейси я понял, что мама всего лишь на секунду опередила её с этим вопросом.

— Худший вариант — кровотечение в мозг из нескольких прощупанных участков. По статистике, кровотечение, каким бы оно не было по степени тяжести, случается в одном из ста случаев. Но с нашим электродом это происходит ещё реже. Далее, как я уже говорил, может случится паралич, онемение, искажение речи, неспособность глотать и контролировать выделения.

Последовала небольшая пауза, я почувствовал, как все взоры обращаются ко мне. Я улыбнулся, как мне казалось, с неподдельной уверенностью. Я отлично понимал все риски, хотя их принятие далось мне нелегко, но потенциальная польза с лихвой их перебивала.

— Хорошо, док, продолжайте.

— Теперь от той точки, где мы находимся, нужно будет двинуться на три миллиметра вперёд. Затем пустить по электроду ток, и если он попадёт в нужную точку, то тремор временно прекратится, что будет отличным знаком. Останется только заменить электрод на больший по размеру и поразить клетки до их гибели. Когда мы воспользуемся этим, так называемым, макроэлектродом, ваша речь может временно исказиться, потому что ток распространится за пределы поражённой области. Но сперва мы нагреем его на пару градусов, чтобы он не сразу убил клетки, а только приостановил их работу. Затем нужно будет провести пару тестов и убедиться, что мы не нарушили важных функций: глотания, речи и всего остального. Это, так сказать, — обязанность пациента, его часть сделки. Потом можно будет подать ток посильнее, пока он не нагреет клетки до температуры, нужной для их гибели. Затем мы вынем электрод, дело сделано.

Как же мудрёно. Все сидели в тишине. Это был серьёзный момент, в голове вертелась фраза, которую я миллион раз пытался отогнать: «Что-то это не похоже на хирургию мозга». Хотя, конечно же, — это она и была.

Потому-то мне и стало интересно:

— Вам не кажется, — обратился я к доктору, отчасти, чтобы нарушить тишину, хотя мне на самом деле хотелось знать, — что хирургия мозга, требующая таких недюжинных знаний и умений, является самой сложной областью деятельности человека, даже сложнее ракетостроения?

К моему удивлению, доктор Кук немного обдумал этот вопрос, сделал глоток своей диетической колы и затем ответил:

— Конечно, — в ней нет права на ошибку.

Боже мой, он прав. Я понял. Вот оно. Если задуматься, именно это и даёт нейрохирургам преимущество над учёными-ракетчиками. Все мы знаем пример «Аполло-13». Те парни из НАСА всегда имели под рукой старую добрую опцию: «полиэтиленовый пакет, картонную трубку и липкую ленту» на случай, если моча понесётся по трубам. У нейрохирургов запасных вариантов нет. И вот что получается: если нейрохирург облажается — это грозит ему многомиллионным иском, если облажается учёный-ракетчик — значит на экранах крутят многомиллионный хит с Томом Хэнксом в главной роли.

Нет права на ошибку. Я сидел и поражался глубине этого ответа. Он абсолютно прав, стоит хотя бы икнуть и… Так почему же я тогда улыбался?

Хоули Фэмили Хоспитал, Метуен, Массачусетс, воскресное утро 15 марта.

Валиум или не валиум — я помню всё. Мне побрили голову, но я попросил оставить волосы спереди, чтобы надев кепку, казалось, будто они у меня все на месте. Помню, как бормотал что-то о Торквемада[68], чувствуя жжение от винтов, когда к черепу прикручивали алюминиевую рамку. Помню незначительное давление (это было не больно) на голову, когда сверлили отверстие.

Помню, как через пару часов доктор Кук попросил сосчитать до десяти. Где-то между четырьмя и шестью мне начало казаться, что это чей-то чужой голос, а не мой. Медленный баритон вначале, он внезапно стал скакать вверх и вниз, меняя высоту и скорость, как если бы какой-то пьянчуга развалился на проигрывателе для пластинок. После цифры «8» я перестал считать.

— Э-э-эй…, - прорычал я замедленным голосом Халка. — Вы парни слома-а-али мне весь мо-о-озг, — помню, они засмеялись.

А затем кто-то (доктор Кук?) попросил меня придать руке такое положение, которое вызовет тремор. Он хотел посмотреть, будет ли она дрожать. Я попытался, но рука не задрожала. Пошевелил ещё, но она по-прежнему не дрожала. Это разозлило меня; я чувствовал себя никудышным пациентом.

— Простите, — сказал я (теперь уже своим обычным голосом). — Но у меня не выходит. Не могу заставить её дрожать. Она просто не хочет.

— Отлично. Значит — всё, — сказал доктор. — Мы закончили.

Помню, как с удовлетворением и улыбкой поднимал левую руку перед лицом, поворачивая её туда-сюда, растопырив пальцы. Вот и всё. Они закончили.

Ангилья, Карибы, апрель 1998.

Ещё один день в раю.

Всего через два дня после операции доктор Кук разрешил мне полететь на Карибы вместе с семьёй на время весенних каникул Сэма. В эти две недели отдыха и восстановления я каждый день вставал в шесть утра: раньше Трейси, раньше Сэма и девочек. И этот день не стал исключением. Я осторожно поднялся с постели, не разбудив Трейси, надел шорты и футболку. Поверх головы (с нелепым пучком волос спереди) нацепил бандану, скользнул в заднюю дверь съёмной виллы и пошёл вниз на пляж, спускаясь по ступенькам вдоль утёса.

Пройдя четверть мили, я уселся на теплый белый песок, упёршись локтями в колени. Передо мной на расстоянии примерно десяти футов занимались ловлей рыбы пеликаны, кружа и ныряя в воду, но не они приковали моё внимание. Я был сосредоточен на руке. Глазел на неё и ждал. Минут через пять пальцы начали подрагивать. Едва уловимо — никто вокруг не заметил бы — но они подрагивали.

Как раньше, в самом начале, но с одной большой разницей: смотрел-то я не на левую руку. Операция удалась — сомнений быть не может; левая сторона была также спокойна, как простирающаяся передо мной голубая гладь залива. Теперь тремор переместился на правую сторону тела. Это не застало меня врасплох: было ожидаемо и не имело никакого отношения к операции. В тот день доктор не сделал ничего такого, что могло бы подтолкнуть развитие симптомов. Операция была проведена в правой половине мозга, что означает — её последствия могли сказаться только на левой стороне. Вообще-то, я начал замечать тремор на правой