Пока свободою горим,

Пока сердца для чести живы,

Мой друг, отчизне посвятим

Души прекрасные порывы!

Битовская Москва наяву началась в Теплом Стане, именно там, где сейчас он спит в автомобиле ВАЗ-2104: «Я сменил много квартир, но никогда не жил на улице, носящей какое-либо советское имя: нарочно их избегал. Зато долго обитал в Теплом Стане – мне нравится это старинное название».

Теплый Стан, Коньково, Беляево – местность в конце 1960-х – начале 1970-х панельно-деревенская.

По воспоминаниям Дмитрия Александровича Пригова, оказавшегося в тех же краях в те же годы (в Беляево), пасшиеся во дворе коровы любили заходить в подъезд, дабы отдохнуть в холодке и подремать, привалившись к почтовым ящикам.

Провинция, русская глубинка, да и только!

При этом именно здесь, на юго-западе столицы в 1960-х годах сложился гигантский советский наукоград (что, разумеется, не афишировалось), целый, говоря современным языком, кластер академических институтов, исследовательских и научных центров: Институт органической химии им. Н. Д. Зелинского, Институт молекулярной биологии им. В. А. Энгельгардта, Институт элементоорганических соединений им. А. Н. Несмеянова, Институт общей физики им. А. М. Прохорова, Институт физической химии и электрохимии им. А. Н. Фрумкина, Институт динамики геосфер им. М. А. Садовского, Институт геологии и разработки горючих ископаемых, Институт биоорганической химии им. академиков М. М. Шемякина и Ю. А. Овчинникова. В последнем, как мы уже знаем, работала недавняя выпускница биофака МГУ Ольга Шамборант.

Определенный контингент обитателей панельных десяти- и двенадцатиэтажек на Островитянова и Удальцова, на Профсоюзной и Академика Волгина, на Теплого Стана и Обручева (по большей части это были сотрудники означенных выше исследовательских центров и НИИ, а также переселенные сюда из центра города потомственные москвичи) во многом сформировал особую атмосферу этих мест, о которой спустя годы Д. А. Пригов высказывался следующим образом: «Люди кричат, выкликая приветствия и лозунги независимости Беляево. Надо сказать, регулярно в течение многих лет целые депутации приходят ко мне и просят принять титул герцога Беляевско-Богородского со всеми вытекающими из этого политическими и социальными последствиями, с признанием полного и неделимого суверенитета нашей славной земли Беляево. И она, поверьте, достойна этого… Между прочим, Беляево и теперь сохраняет черты загородности. Здесь происходит некоторое экранирование от всех центральных проблем… Никакой промышленности, воздух чище, рядом зона отдыха огромная, вообще не чувствуется перенаселения. И я за эти годы настолько сжился с этим районом, что меня давно не покидает одна важная идея: быть герцогом Беляевским».

Институт, в котором работала Ольга, располагался на улице Миклухи-Маклая – именно так она была записана в справочнике московских улиц 1969 года. Можно себе представить, каково же было изумление и в то же время воодушевление Битова, когда он оказался на улице имени того, чей портрет некогда висел в детстве над его кроватью, портрет «нашего Робинзона», так как портрет другого «Робинзона», Николая Михайловича Пржевальского был, увы, недоступен, а говорить о портрете Сталина, думается, здесь уже неуместно.

Получается, что Андрею было необходимо перебраться из Ленинграда в Москву, причем не в центр города, а на юго-западную окраину столицы, чтобы вернуться назад.

Он вернулся и в 1969 году написал следующий рассказ под названием «Пятый угол»: «В последний год войны и сразу после мы образовали шайку, шаечку под красивым названием “Пятый угол”. Собственно, ничего страшного, при моем участии, мы не успели сделать: мы курили, закладывали руки в карманы, пытались плеваться подальше, кривили рот, будто у нас там фикса; выменивали бляхи на кепки и кепки на бляхи; играли в пристенок и в “маялку”; воровали обеспеченно и по мелочи – у соседей и родителей; надув из соски большой водяной пузырь, гасили тоненькими струйками примуса в студенческом общежитии; лазили по подвалам, сараям и руинам; писали учителям гангстерские записки квадратными буквами и считали свою жизнь пропащей. Старшему было одиннадцать, младшему (мне) семь. Я был корешем старшего. Одному мне удалось, с активной и болезненной помощью отца, “завязать”, и я бездарно прекратил карьеру, свернув с пути, так точно намеченного на всю жизнь».

А ведь на этом приблатненном пути места Пржевальскому и Миклухо-Маклаю не было категорически, и Георгию Леонидовичу пришлось приложить немалые усилия, чтобы путешествие его сына продолжилось в нужном направлении.

И вот теперь спустя 25 лет Андрей Битов шел по улице Миклухи-Маклая в Москве и думал о том, что он, наверное, не способен ни к чему иному, кроме как к писательству, которое для него было даже не профессией, службой или просто приятным времяпровождением, это был род внутренней жизни, особенностью его физиологии, если угодно, желанием понять, кто ты такой и что происходит вокруг, а еще во многом, конечно, недугом, позволяющим преодолевать другие недуги как душевные, так и физические, преодолевать время и пространство.

О том, что время изменчиво и непостоянно, мы уже рассуждали.

Но вот пространство?

Как быть с ним?

Существует ли оно на самом деле?

Оно факт лишь географической науки или плод воображения?

Из записных книжек Битова: «25.12.68 Рождество. Я в Кенигсберге (еще один средневековый город. – М. Г.). От него ничего не осталось. Один милый мостик с видом на канал и развалины Кафедрального собора. Единственное место, где ничто не загораживает. Поклонился Канту, о котором знаю только, что по его прогулкам сверяли часы и что во время войны его памятнику отхватили голову и дурацкую надпись какого-то остряка по этому поводу. Два солдата стояли у его могилы, и я вдруг всерьез подумал, что они ее охраняют. Хотел перешагнуть цепь и не решился. Один из солдат спросил закурить, а спички у него были…»

Кант скончался в Кенигсберге 12 февраля 1804 года, произнеся перед смертью – «Es ist gut» («Это хорошо»). И потом 16 дней горожане шли к его гробу, чтобы проститься.

И вновь доминируют средневековые страсти древнего города, где культ мертвых подразумевает поклонение не тому, кем усопший был, а тому, кем он будет после воскресения мертвых, всеобщего восстановления, именуемого Апоката́стасисом, где нет места скорбям и разочарованию.

Читаем у Битова: «Ощущение было такое, что вот впервые местность не разочаровала меня. Да она, как всегда, оказалась не такой как моя воображаемая открыточка… Она (местность) оказалась лучше, точнее, чем я мог бы подумать».

Уточнение местности происходит, соответственно, в ходе путешествия, в ходе приложения к ней (к местности) не неких умозрительных абстракций, но живого опыта и наблюдений, физических усилий и душевных переживаний.

Ну что же, получается, что Москва уточняет пространство и прострацию Ленинграда, а Ленинград – инфернальность и бескрайность Балтийского побережья.

Начиная с конца 1960-х