Дом для занятий приобрёл свой окончательный внешний вид только в декабре 1923 года, когда было нужно закончить декор, как сказал г-н Гурджиев, «вовремя» для парижских демонстраций. В такие моменты он командовал абсолютно всеми, кроме поваров, чтобы все трудились вместе, пока работа не будет сделана.

Мы раскрасили стены, ограждения и окна орнаментами в восточном стиле. Всё внутреннее пространство было покрыто восточными коврами, и несколько лучших мы повесили на стены.

Чтобы скрыть деревянные конструкции потолка, был сделан огромный полог из белой хлопчатобумажной ткани. Все женщины работали над ним. Они сначала перенесли рисунок на материал, растянутый на полу, а потом г-н Гурджиев показал им точно, где он хотел бы поместить изречения, и они нарисовали и вышили их особым шрифтом, которому он нас научил.

Когда полог был готов, его центр подняли к потолку прочным шестом, временно поддерживающим весь вес полога. Потом центр надёжно закрепили, и один за другим подняли края, закрепив на местах. Всё было точно прилажено, хотя и делалось снизу.

Теперь наступил опасный момент. Центральный шест, поддерживающий весь дополнительный вес, нужно было убрать. Г-н Гурджиев попросил мою жену стоять снаружи и не позволять никому входить. Опасность была в том, что когда шест убрали, крыша могла не выдержать, и всё свалилось бы вниз… Но всё держалось прочно!

Вдоль коридоров повесили маленькие электрические лампочки с полупрозрачными красными абажурами. Недалеко от сцены установили два механических фонтана с меняющейся подсветкой. Г-н Гурджиев время от времени добавлял в них восточные специи и ароматы. Таким образом, работа фонтанов ароматизировала воздух.

Когда основное освещение было выключено, зал окутывал полумрак, и все восточные ковры и орнаменты, купаясь в тусклом красном свете ламп и отражая меняющиеся разноцветные огни фонтанов, становились ещё более красивыми и выразительными. Г-н Гурджиев часто просил меня сыграть Ессентукскую Молитву, и когда ученики, ведомые моей женой, начинали напевать её, соединение музыки с великолепием места действия производило очень глубокое и незабываемое впечатление…

Во время финального рывка мы работали без отдыха. Мы начали, как всегда, в шесть утра и трудились весь день. Но осталось сделать ещё огромное количество работы, чтобы успеть вовремя. Спустилась ночь, а работа продолжалась без перерыва. Снова и снова. В четыре утра г-н Гурджиев послал сообщение на кухню, чтобы всем принесли кофе с молоком и белым хлебом. Мы подкрепились и снова продолжили.

Подходило время утреннего кофе. Его также принесли в Дом для занятий.

В полдень появился хлеб с большими кусками мяса. Но интенсивность работы ни на йоту не уменьшилась.

Наконец, я помню, в семь вечера был забит последний гвоздь. Мы поужинали и пошли спать. На следующий день нам не нужно было вставать в шесть утра. Нам позволили спать столько, сколько мы хотим…

Всё это время г-н Гурджиев создавал новые упражнения, и нужно было сочинить и оркестровать ещё больше музыки. Мои трудности увеличились, потому что у меня было только тридцать пять музыкантов, вместо ста, обычное количество для представлений в театре на Елисейских полях. Я не мог использовать трубы, заглушая мои несколько струнных, они звучали бы вульгарно. Между 13 декабря и Рождеством были назначены восемь наших представлений. Последние три ночи перед генеральной репетицией я вообще не спал. Я спал только во время поездок между Фонтенбло и Парижем.

Мой друг композитор Черепнин пришёл на последнюю репетицию, чтобы посмотреть на нашу работу и послушать мою музыку. Конечно же, как раз тогда г-н Гурджиев сказал мне, что музыка к «Мазурке» «хромает». Я не знал, что делать. В отчаянии я решил оставить музыку такой, какой она была, но добавить сверху ещё одну мелодию. На самом деле я был удовлетворён, услышав после репетиции от Черепнина, что всё звучало чудесно.

В ночь перед генеральной репетицией все коврики, козлиные шкуры, матрасы и даже фонтаны были перенесены из Дома для занятий в театр. Фойе стало восточным дворцом. Для публики были приготовлены все виды восточных сладостей, а фонтаны были наполнены шампанским вместо воды. Ученики, не принимавшие участия в демонстрации, среди которых был английский дипломат, стояли при входе, одетые в костюмы, сделанные нами для «Борьбы магов». Движения были оценены высоко, но самый сильный отклик получили женщины, ходившие по сцене с распростёртыми руками. Зрители начали кричать «Хватит! Хватит!», потому что они не могли понять, как можно сохранять такое положение столь долго.

Согласно полученным мной отзывам, был один человек, которому не понравилась демонстрация. Это был Эмиль Жак-Далькроз. Может быть потому, что всё увиденное противоречило его системе движений, тогда широко распространённой. Здесь всё базировалось на совершенно ином принципе антимеханичных движений, совместно с развитием физической работы с сознательностью или даже с молитвой, как в движениях дервишей.

Когда выступление закончилось, я спросил г-на Гурджиева: «Как всё прошло?» Он посмотрел на меня, улыбнулся, но ничего не сказал. Это дало мне сильное внутреннее переживание, и с этого момента я осознал, что в работе этого рода мы не ищем слов похвалы или ободрения. Нам нужно выполнить задание наилучшим образом, и не должно быть рассуждений о том, похвалил ли нас кто-то или нет. Г-н Гурджиев часто говорил: «Никогда не думайте о результатах, просто делайте».

На одном из последних выступлений г-н Гурджиев сидел в первом ряду. Во время одного из Движений он взял у меня из рук дирижёрскую палочку и сам дирижировал с пола.

На другом представлении, в самом конце г-н Гурджиев крикнул «Стоп!», и ученики на сцене удерживали свои позиции довольно долго. Потом г-н Гурджиев опустил занавес, не говоря, что «стоп» окончено. Одна из учениц перестала удерживать свою позу, когда занавес опустился, и г-н Гурджиев очень сильно её ругал. Он сказал, что «стоп» не имеет отношения к публике или занавесу… что это Работа, и она не может быть закончена до тех пор, пока не скажет учитель, что нужно было оставаться неподвижным, даже если бы театр загорелся.

После выступлений все ковры, фонтаны и прочие вещи мы отнесли обратно в Приоре. В тот год мы праздновали Рождество в канун Нового Года. Г-н Гурджиев заранее съездил в Париж, чтобы купить дорогие подарки всем детям. Ужин был в самом Доме для занятий. Там были целые жареные ягнята, молочные поросята, восточные мясные блюда и восточные сладости. На этот банкет пригласили много французских гостей, среди которых были художники. Один из них – насколько я помню, это