Шрифт:
Закладка:
Жена и теща, к примеру, Славу у кладовщицы Зины ищут, а он у телятницы Глафиры пельмени наворачивает. Они к Глафире — он у Зины щи хлебает.
Порыскают-порыскают по деревне, пошарят-пошарят по вдовьим гнездам, приплетутся домой: Слава за столом сидит, голый чай швыркает.
Глянет исподлобья на нерях:
— Опять ужин не сготовили? Хоть кол на голове теши. Возьмусь я, однако, за вас, лентяйки.
Молчат: не пойман — не вор. Начинают жарить-парить, пуговицы пришивать. Неделя прошла — опять мышей не ловят, опять ходы конем пошли. И никак с поличным Славу поймать не могут.
— Проверь, Нюрка, — стропалит мать, — может, у нашего нетопыря крылья на спине выросли?
— Не городи, мама, ерунду, — сердится дочь, — какие крылья?! Позавчера со столба хряпнулся, всю ночь охал: то пить ему подай, то горшок…
Однажды неуловимый шахматист сделал ошибочный ход. Шел огородами к Зине, а Глафира засекла. Обуяла вдовушку ревность. Сделала ответный ход… этой… как ее… ну да, туркой. Кликнула жену и тещу — айда к Зине. Все в избе вверх тормашками поставили, даже в печку заглянули — испарился Слава.
— Куда мужика, Зинка, дела? Не в трубу же он вылетел? — пытает Глафира. — Своими глазами видела, к тебе зашел.
— Опомнись, Глашка! Зря напраслину буровишь. Отроду женатиков не привечала. Нужен больно… чер-р-рт полосатый… И вообще тебе-то что за дело до чужого мужика? — Зинка схватила голик. — Ну-ка, выметайтесь отсюда, пока я председателя сельского совета не позвала…
Прискакали жена и теща домой, а Слава за столом сидит, голый чай швыркает. Исподлобья смотрит.
— Опять ужин не сготовили, лентяйки? Хоть кол на голове теши. Доберусь я до вас…
Женщины молчат: не пойман — не вор.
Теща подозревать стала, что зять на помеле верхом по воздуху летает.
— Нечисто здесь, дочка, ой, нечисто! Всмотрись-ка ему в шары — черти в них так и пляшут вприсядку. Окрутила бабника нечистая сила.
— Брось, мама, ерунду городить, — плачет Нюра. — Век прожила, а ума не нажила.
Сплетни о нечистой силе по деревне поползли. Чирошный телефон! Особенно заинтересовались молодухи, стали следить за Славой. Посоветовали жене и теще обратиться к верующей бабушке Лукерье, ее, дескать, шибко нечистая сила боится.
Бабушка сходила в гости к Зине и Глафире — в горницах у них опрятно, на столах пироги и шаньги от солнышка жмурятся.
Заглянула к Разиным и охнула: окна не мыты, по углам висит паутина, на столе картошка в мундире да килька в томатном соусе. Поняла все. Давай стыдить нерях:
— Как еще с такими охредями мужичонка живет, по снегу босиком не гонят? Мой бы старик давно на одну ногу наступил, за другую взялся — и вдоль разорвал. Варите, обстирывайте, чистоту в доме соблюдайте — лад в семье будет.
Перекрестилась и метнулась соболюшкой на свежий воздух из разинской избы.
Только жена и теща ужин приготовили — деревенские молодухи в двери. Одни докладывают:
— Слава у кладовщицы…
Другие:
— Слава у телятницы…
Спорят промеж собой, кто прав. Нюра, бедная, зарыдала:
— Что их, два, что ли?
У Зины, у Глафиры все опять вверх дном перевернули: тю-тю Славы. Домой прибегают: сидит за столом, капусту с мясом уплетает — за ушами трещит.
Наелся и похвастался:
— Завтра в город еду, на разряд по шахматам сдавать!
Теща покорно опустила голову, принялась латать Славе меховые рукавицы. Жена подхватилась мыть полы. Мало ли что может быть? Все конем ходил, шахматист, а тут возьмет и сходит ферзем — оставайся тогда лавка с товаром.
На сибирячках надо жениться — аккуратные бабы. Не зря же в старину богатые купцы ездили из России к нам свататься!
Так-то.
САМОДУР
С Евгением Плешкой местные мужики в тайгу ходить наотрез отказались: самодур. С ног сбился, искал напарника. Тут я подвернулся: только-только с фронта пришел. Не огляделся, что к чему, а Евгений цоп меня за жабры, насулил золотые горы.
Заехали в тайгу рано — в середине сентября. Заехали — и мой напарник захворал.
Я на зимовье крышу поправил, дров пилой-одноручкой нашоркал, ягод насобирал. Холода стукнули — боровой птицы настрелял, рыбы наловил. Короче говоря, со всеми делами управился.
Евгений хворает, лежит на нарах, охает. Ухаживаю за ним, клюквенным морсом отпаиваю, глухарятиной и сигами кормлю. Евгеньевские собаки тоже хворают: нажрутся до отрыжки, под ель упадут и пыхтят. Мои собаки береглись много лопать, боялись ожиреть, прыгучесть потерять. Больше ольховую кору грызли, глистов из себя, видать, выгоняли: чистились.
Ну ладно. Ждем снега: белочить-соболить. Нет снега!
Все-таки зима свое взяла. На Покров по колени выпал.
Евгений Плешка повеселел, командует, как старший.
— Ванька, в эту сторону ходи, промышляй, я — в эту…
Досталась мне гарь. Согласился, все равно в один котел пушнину таскать. К тому же у меня собаки — огонь, не чета Плешкиным засоням. И сам шибко бегучий, охотничий фарт из рук не выпущу.
Разбежались мы в разные стороны, облетали хребты, вечером сошлись у зимовья.
— Плохо? — спросил Евгений.
— Совсем никудышно, — отвечаю, показываю соболя и десяток белок.
— Молодец, Ванюша! — ласково похвалил напарник. — А я всего три бельчонки спромышлял. — Сам за живот держится. — Опять, паря, скрутило. Ох, ох… Ты уж давай, орел, хозяйничай… — И на нары.
Так и повелось. Хуже собаки по гари наломаюсь, еле обутки к зимовью приволоку, а Плешка уже лежит на нарах, охает. Куда деваться? Начинаю ужин гоношить, пушнину обрабатывать, заряжать патроны, напарника лечить, кормить собак.
Стал замечать: мои Загря и Рыжик до полуночи к корму не притрагиваются, евгеньевские — из рук выхватывают. Или, например, сядем ужинать — больной Евгений метет все подряд, а мне кусок хлеба в глотку не лезет. Чего же, намаешься за день — поджилки трясутся.
Однажды, в ростепель, ударило в голову: дай-ка пройдусь по Плешкиной чуднице. Загрю и Рыжика привязал у зимовья. Пусть, думаю, отдохнут собаки, изработались — кости да кожа.
Прошел по чуднице часа полтора, смотрю, впереди зимовейка стоит, из трубы дым валит. Собачки чьи-то около порога вьются. Ого! Евгеньевские! Вон и топор его в чураке сидит.
Дверь открываю — Плешка на нарах дрыхнет, аж чайник на печке вприсядку скачет.
Как рявкну напарнику в ухо:
— Руки вверх, пузатый германец!
Вскочил, ошалелый, и за ружье. Самодур — застрелит ведь с перепугу. Выкрутил я у него ружье из рук, в горячке — хрясь об пол.
