— Охтимнешеньки! — Меня от страха заколотило всю…

Оказывается, когда красноармеец кол забивал, полу шинели-то и прибил.

Толкнулся обратно идти, ему и поблазнилось, будто его покойник схватил. От страха сердце разорвалось пополам.

Вскорости начальство из Киренска понаехало. Нас всех в коммуну загнали. Назвали мово Прошу «гидрой» и утортали неведомо куда. Как сичас помню.

УТОПЛЕННИК

Жил на окрайке деревни Горбово, около полевых ворот, Митя-бобыль. Бедно жил. К людям в гости не ходил и к себе не зазывал. Кормился рыбалкой.

Поплыл как-то за реку переметы проверять, стружок волной от парохода захлестнуло, утонул Митя. Поневодили, поневодили — не нашли.

Год или два прошло, стали забывать о Мите. Избенка от горя скособенилась, заросла лебедой. Деревенские заходить туда даже белым днем боялись: мало ли что! Странный какой-то Митя был, к тому же — не нашли. Нечисто тут.

Последнее время стали примечать люди, особенно в полнолуние: стонет кто-то по ночам в избе и вроде как свет горит. Страшно!

В лес по дрова или в луга по сено ехать — маета. Только мимо избенки — конь на дыбы, пена с него клочьями в разные стороны летит. Храпит конь, упряжь рвет, назад пятится.

Была бы церква в деревне, пригласили бы попа, он отпел бы эту избенку, закрестил — и все. Где в советское время попа найдешь? Их всех комиссары поубивали, а церквы комсомольцы раскатали по бревнышку.

Мужики уже хотели было полевые ворота на другую сторону деревни переносить.

Освободился, на наше счастье, из тюрьмы Кенка Черкашин. Мужики упали перед ним на колени.

— Ты, Кенка, огни и воды прошел, и медные трубы — выручай, супостат!

Обсказали, что и как.

Кенка загорелся:

— Поставьте два литра спирта, выручу.

— Какой разговор, четыре литра поставим, — обрадовались мужики.

Наступило полнолуние, дата смерти бобыля. Кенка взял у матери крест, надел на шею. Бутылку спирта, два стакана, закуску прихватил и пошел поминки по Мите справлять. Мы-то, дураки, даже девять ден не отвели.

Сидит в Митиной избенке, помаленьку выпивает. От луны светло, как днем. Тихо.

Вдруг ровно в полночь влезает в окно Митя — голый, весь в чешуе, переметом обмотанный, тайменьи крючки в тело впились. Вполз и спрашивает:

— Кто тут расхозяйничался?

— Не ругайся, кореш. Садись выпей со мной, закуси, — пригласил Кенка.

— Какой я тебе кореш?! — взвился Митя и хлесь Кенку по щеке, тот и упал без сознания.

Утром очухался, смотрит: бутылка спирта выпита, а стаканы вверх дном перевернуты. Вот страсти-то!

С тех пор избенка перестала пугать, кони успокоились.

А у Кенки на щеке синий рубец так и остался на всю жизнь. Может, это памятка от зоны, а?

КРИВУНЫ

Жили в нашей деревне два кривуна — Степа да Гоша. Дружили, не разлей вода. Степа бригадирил в колхозе, а Гоша счетоводил.

Глаз Степе жена кнутом выстегнула. Возила снопы на колхозное гумно, прихватила муженька там с вербованной хохлушкой — и выстегнула.

Гоше на вечерке пароходские ухари глаз порушили. Пароходские, помню, завсегда флотскими пряжками дрались. Не успел пароход якорь отдать, а они — в баркас, и на берег. Намотают на руку ремень, и пошли наших ребят чехвостить, девок самускать. Зазевался однажды Гоша, ему в глаз эта самая флотская пряжка и прилети.

В деревне быстренько придумали дружкам прозвища. Степу стали звать Кривушей Длинным, а Гошу — Кривушей Коротеньким, росточка он был метр двадцать вместе с шапкой.

Так что я хочу сказать… Ах, да! Кривуша Длинный кое-что петрил в колдовстве. Травки всякие, корешки шибко знал. Не только скотину, даже людей от «сглазу» лечил, умел «хомуты» снимать. От любой ухажерки ухажера отсушит или, наоборот, присушит, только пол-литра поставь.

Вековала в нашей деревне Нютка-скотница, лицо сплошь в бородавках, а на них волоски растут. Ножонки у горемыки ухватом — на подводе свободно проедешь, не зарочишь. Смех и грех, прости господи… Ребята ее и за девку-то не считали.

Что этот Кривуша Длинный удумал? Похвастался на разнарядке в конюховой: «Хотите, бабы, я к Нютке нашего тяпу-ляпу агронома присушу?» Нам потешно, подначиваем: «Куда тебе, филин, с одним глазом…»

Присушил! Агроном — молоденький, из себя евреистый, все на почту шмыгал, с городской невестой по телефону лялякал. Тут как обрезал. Ходит за Нюткой по пятам — теляш теляшом. Навоз ей помогает со скотного двора вывозить, то да сё. Помогал-помогал, и сошлись. Пожил с ней сколько-то и скрылся. Нам непонятно: такая любовь у них была — и на тебе… Нютку в допрос — молчит, как в рот воды набрала. Молчит, а у нас от любопытства мозги набекрень. Спасибо, Кривушу Коротенького осенило: у Нютки раньше тятя на золотом прииске старался!

Нютка захворала, слегла. Давай бабы Кривушу Длинного молить: вылечи, Христа ради, сиротинку. Жалко, человек все-таки… Он и стал ее ходить лечить. На разнарядках бабы хихикают, лекаря подкусывают: «Как там Нютка?» Зыркнет глазом, будто молнией опалит, и разговор на другое перекинет.

Война началась, похоронки в деревню посыпались, не до шуток бабам стало.

Война войной, а жизнь жизнью. Разрешилась Нютка ребеночком. На алименты подала. Кривушу Длинного в заявлении отцом указала.

Тот, как узнал, добровольцем на фронт стал рваться. Отказали. Кому нужен на фронте кривун? С одним глазом-то своих же перестреляет. Загулял с горя, ходит в обнимку по деревне с Кривушей Коротеньким, шепчется.

Вскоре ему повестка пришла из районного суда. По-о-ехал с песнями в город и дружка в свидетели прихватил.

На суде не запирался. Что было, то было, ходил Нютку лечить. Дружок поддакнул: тоже Нютку лечил. Сами хитро перемаргиваются: шиш, дескать, разберетесь, чей ребенок, — оба кривуны, и оба лечить ходили.

Суд посовещался и вынес решение… тому и этому алименты Нютке на ребенка платить.

Зря кривунам алименты припаяли. Слышь-ко, ребеночек-то подрос, на того беглого агронома стал пошибать — особливо носиком и ушками.

Кривуша Длинный и Кривуша Коротенький жалобу Сталину накатали. Вождь прочел ее, посмеялся и отписал: «Смотрите в оба за ребенком, чтобы настоящий советский гражданин вырос! А вашего агрономишку мы уже поймали…»

ХОД КОНЕМ

Приехал к нам откуда-то из-за Урала Слава Разин. Поступил на почту монтером. Нацепит железные когти, обмотается цепью и лазит по телефонным столбам, песни поет. Веселый мужик! Палец покажи — захохочет, аж провода лопаются. Шахматист был, я тебе скажу, каких белый свет не видывал.

Жена и теща голодом Славу морили — редко готовили. Одежонку сам себе стирал.