Протекционные же вагоны были как бы нарочито созданы для таких «деловых» поездок.

* * *

Из наших стоянок наиболее томительной была последняя — на маленьком полустанке, в 20-ти верстах от нашей цели. Мы провели там целый день; жара стояла такая, что приходилось скрываться от палящих солнечных лучей, сидя на путях под вагоном.

Инженер с комиссаром уехали на дрезине вперед; они должны были прислать за нами паровоз, который бы отвез им вслед наш вагон. Но часы проходили за часами, и ни ожидаемого паровоза, ни какого-нибудь проходящего поезда не появлялось. Наконец, поздно вечером наши спутники возвратились на той же дрезине, на которой утром уехали.

Мы улеглись в довольно тревожном настроении и не успели заснуть, как в купе появилась ехавшая в нашем вагоне барышня. Она подняла нас со словами:

— Паровоза не будет. Вас сейчас отвезут на дрезине в Х. и сдадут дорожному мастеру. Вагон отойдет утром обратно в Киев.

Вскакиваем, приводим себя в порядок и выходим из вагона. Страшнейшая темень. Стоим на путях и ждем, пока неузнаваемые силуэты каких-то людей выносят из вагона вещи. Откуда-то появляются и оказываются рядом с нами трое рабочих, ехавших в нашем вагоне из Киева. Раздается жужжание приближающейся дрезины. Она останавливается подле нас. С трудом нащупываем в темноте скамейку, садимся. Дрезина трогается.

Мы едем часа три по лесу на одинокой рельсовой колее дороги. Погода сначала кажется приветливой, появляется луна; но затем небо заволакивается тучами, становится прохладно и нас пронизывает предрассветная сырость.

Наконец, доехали. Останавливаемся у домика подле шлагбаума. Идут будить дорожного мастера, который довольно неохотно соглашается принять нас до утра. Рабочие размещаются в пустом товарном вагоне.

Через несколько часов, ознакомившись путем расспросов с несложной топографией местечка, я отправляюсь разыскивать двух представителей местной знати, к которым имею рекомендательные письма. Первого не застаю дома: этот местный Ротшильд пошел выводить корову на выгон. Второй принимает меня довольно сухо, кряхтит, говорит, что переход границы теперь вещь опасная и почти невозможная. В конце концов, он указывает мне адрес, по которому можно найти пристанище.

Возвращаюсь е этими сведениями обратно в домик дорожного мастера. Наш хозяин Михаил Семенович представляет собой тип Чеховского телеграфиста, перешедшего на службу в другое ведомство. Очень аккуратный и чистый, говорит по-благородному, при этом чрезвычайно невежественен и глуп. Проводим в его обществе весь день и ночуем, вместе с рабочими, в его кишащей насекомыми теплушке. Рабочие эти оказываются какими-то бывшими военнопленными, с весьма сомнительным прошлым и не менее темным будущим. Выясняется, что наш инженер взял с подряда их переправу, и они весьма недовольны им за то, что он их бросил на произвол судьбы, едва довезя до пограничного пункта. Мы также имеем основание быть в претензии на нашего железнодорожника, — но что толку в претензиях?

На следующий день мы переехали «на квартиру». Началось наше приграничное житье.

Мы уезжали из России на самой заре НЭП’а. (Название это еще, впрочем, не было выдумано.) Мысль о национализации торговли была в принципе оставлена, но разрешения на частные магазины давались еще туго, и купцы пользовались ими с опаской и с оглядкой. Всякий боялся держать у себя в лавке что-либо хоть до некоторой степени ценное; и действительно, вид сколько-нибудь внушительного запаса товаров приводил непривыкший к новым временам глаз чекистов в весьма дурное настроение. Это дурное настроение обычно изливалось в виде всевозможных, путаных и друг другу противоречащих, приказов, в результате которых товар в той или иной форме от владельца отбирался.

Под знаком этого переходного времени жил, когда мы уезжали, Киев; то же в миниатюре застали мы здесь.

Лавки на базарной площади не были ни закрыты, ни открыты: они были приоткрыты. Внешне это выражалось тем, что выставочное окно было скрыто код ставнями, и дверь и магазин открывалась только на два-три часа в день, а то и вовсе не открывалась. В последнем случае ее успешно заменял чёрный ход. Внутри магазина полки были пусты, а товар держался в более укромных местах. Торговали преимущественно съестными припасами.

Главным нервом деловой жизни местечка была контрабанда. Все рycское было строго запрещено к вывозу, все польское — не менее строго запрещено к ввозу. Благодаря этому, все русское было крайне дешево для Польши, а все польское — заманчиво для России. И в результате в пограничных местах шла непрерывная тайная ярмарка.

В Польшу вывозили лошадей, скот, шерсть, кожу. Из Польши ввозили сахарин, чай, галантерейные мелочи. Взаимный расчёт производился на польские марки либо на «царские деньги». Особенно были в ходу последние, в частности пятисотки, — которые почему-то назывались здесь «та́керами». На советские бумажки существовал изменчивый курс; во внутреннем обороте они свободно принимались, но в международных расчётах эта валюта применения не имела. Советские деньги сокращенно назывались «советами». За один «та́кер» давали при нас 40-50 т. «советов».

Общественные настроения в пограничном районе были сколком с киевских настроений. При этом, к сожалению, не местечко поднялось до Киева, а, напротив, Киев опустился до местечка.

Так же как в Киеве, и здесь население жило пустыми надеждами и наивными слухами. Благодаря непосредственной близости местечка к границе, эти надежды и слухи имели особый источник питания в виде функционировавшей в то время «Комиссии по проведению границы», задачей которой было точное установление линии границы между Россией и Польшей, намеченной по Рижскому мирному договору. Комиссия заседала, осматривала местность и решала судьбу каждой отдельной деревни, причисляя одну к Польше, другую — к России. И вот жители всех пограничных мест с русской стороны втайне уповали на то, что комиссия под тем или другим предлогом передаст их Польше. Отсюда рождались слухи об уже состоявшемся, будто бы, благоприятном постановлении Комиссии относительно нашего местечка, и многие здесь со дня на день ждали эвакуации большевиков. Нам даже предлагали не спешить с отъездом, а лучше выждать, пока мы, через неделю-другую, автоматически окажемся в пределах Польши.

Все эти пограничные надежды были, однако, по существу весьма легкомысленны и тщетны: полномочия «комиссии» были весьма ограничены, и она, конечно, не могла ни в чем изменить постановлений мирного договора. Между тем, судьба всех мало-мальски значительных поселений и железнодорожных станций была в Рижском договоре предрешена.

Мне пришлось впоследствии вновь встретиться с подобными же настроениями — по другую сторону границы, в кругу эмигрировавших жителей пограничной полосы, которым очень хотелось «переманить» на польскую территорию свои родные места. Говорят, что для этой цели пускались в ход даже