делом нелегким. В Ровно, как центре восточной пограничной окраины Польши, сосредоточивались все многоразличные учреждения, имеющие целью отсеивание репатриантов и улавливание нелегальных беженцев. Тут был и «Юр», и «Defensywa», и сыскная, и обыкновенная полиция. Наконец, общеадминистративный орган правительства — Старо́ство — также был по преимуществу занят охраной границы.

Как работали все эти учреждения? Мне почти не пришлось войти с ними в непосредственное соприкосновение. Я слышал только отзывы о них — быть может, пристрастные отзывы…

Все отзывы сходились в том, что в местных административных органах царил хаос, канцелярщина, произвол. По сценкам, которые передавали очевидцы, было ясно, что большинство подвизавшихся здесь чиновников было преисполнено того полицейско-бюрократического духа, который Щедрин так метко назвал «административным восторгом». Как непохожи были эти чиновники на представителей демократической, народной власти! Некоторый наружный лоск и отёсанность манер только оттеняли их внутреннюю грубость. Каждый референт или комендант старался перещеголять другого в надменно-презрительном обращении с тем свободным гражданином республики, который имел к нему дело. Низшие же чины полиции и жандармерии — это мы видели своими глазами — были весьма не прочь при случае пустить в ход свои кулаки.

Один мой приятель назвал государственный строй современной Польши «полицейской демократией». Не знаю, как в центре, но здесь — на восточной окраине — это определение казалось очень удачным.

Местная власть, по внушению свыше и по собственной склонности, проводила усиленную полонизацию края.

Когда-то при проезде по улицам Варшавы наш глаз коробили принудительные двуязычные надписи и вывески, на которых, рядом с каждым польским словом, обязательно фигурировал его русский перевод. Теперь поляки, завладев частью Волыни, сочли нужным и этом отношении еще перещеголять прежних русификаторов: все вывески, все названия улиц, все официальные надписи и бумаги пишутся здесь на одном польском языке. Все казенные учебные заведения — польские, по-польски происходит и судоговорение. Чиновники — в большинстве уроженцы этих же мест — неизменно делают вид, что не понимают ни слова по-русски.

Легко вообразить, какие затруднения все это создает, и какие чувства вызывает у жителей, из которых добрых три четверти польского языка не знает.

* * *

Во время моего пребывания в Ровно приезжал туда на выездную сессию Луцкий окружной суд, и я воспользовался этим случаем, чтобы познакомиться с ходом уголовного процесса и польских судах. «Подпрокуратором» окружного суда, приехавшим на сессию в Ровно, оказался мой товарищ по киевской адвокатуре; он служил здесь моим чичероне и растолковал мне все то, чего нельзя было увидеть своими глазами.

Судебное ведомство, по примеру прочих учреждений на восточной окраине Польши, подверглось самой радикальной ломке в целях его совершенной полонизации. Весь прежний состав суда, прокуратуры и даже адвокатуры был отстранен. Наново назначали в судьи только поляков. Адвокатов, желающих вновь записаться в сословие, весьма усердно фильтровали, причем особые препятствия делались, как водится, адвокатам-евреям.

Как я уже упомянул, суд производился исключительно на польском языке. Подсудимые — местные крестьяне — не понимали по-польски; большинство судей, прослуживших всю жизнь в русском суде, изъяснялись по-польски с видимым трудом и охотно переходили, в разговоре с подсудимым, на более для них привычный русский язык. Переводчика не было. Тем не менее, официальным языком судоговорения был польский и только польский язык.

Присутствуя в суде, я снова невольно припоминал прошлое. Я вспоминал, что, например, в Галиции, во времена императорской Австрии, в судах были вполне равноправны все три языка, на которых говорило местное население: польский, украинский и немецкий. И вот теперь, после торжества идеи самоопределения народов, даже в этом элементарном вопросе начала толерантности уступили место национальному гнету. Неужели — думал я — лозунги национального равноправия действительны только для ирриденты[157] и на время революции, предаваясь забвению, как только цель освободительного движения достигнута?..

На восточных окраинах («крэсах», как их называли по-польски) применялись, в польском переводе, все кодексы русского материального и процессуального права: законы гражданские и уголовные, уставы гражданского и уголовного судопроизводства. Однако, в уголовном уставе была сделана весьма существенная купюра: был уничтожен суд присяжных. Как известно, во времена старого режима суд присяжных не действовал в Царстве Польском. Теперь, став хозяевами на своей земле, поляки еще не успели его ввести и, что особенно прискорбно, уничтожили его на своих «крэсах», где население уже шестьдесят лет пользовалось этой наилучшей формой уголовного суда. Мой чичероне, успевший в качестве подпрокуратора в значительной мере утерять свой прежний адвокатский образ мыслей, объяснял такой строй польской юстиции тем, что «этика в народе еще не установилась».

Присутствуя теперь в качестве слушателя в заседании выездной сессии, мне пришлось увидеть своими глазами, как бесприсяжный суд воспитывает в народе этику.

Суд заседал в парадном зале какого-то клуба. Из-за плохой акустики и вследствие недостаточного знания языка, я не вполне уловил смысл обвинения и плохо понял речь прокурора. Видел я только, что судебное следствие заняло минут двадцать, что прокурор сказал всего несколько слов, и что защитника не было вовсе. Процесс произвел на меня впечатление мелкого дела в съезде мировых судей — дела о краже селедок с базарного лотка или чего-либо в этом роде. Когда суд удалился на совещание, прокурор спустился с судейских подмостков и подошел ко мне. Он показался мне как будто смущенным.

— Сегодня один из тех редких случаев, — сказал он, не выжидая моего вопроса, — когда я нашёл необходимым требовать для подсудимого смертной казни. Обвиняемый — гнуснейший тип большевистского наводчика.

Я был ошеломлен. Как?! Этот съезд мировых судей может приговаривать к смерти? И в таком порядке — после получасового разбирательства, без участия защиты? А он, мой товарищ, любимый всеми за свою чистую душу, — в качестве прокурора требует казни сидящего перед ним мужика, который ничего не понял из его речи и не имеет никаких средств к защите?

К счастью, суд не пошел так далеко в деле установления в народе этики, как того требовал прокурор. Подсудимый был приговорен к 15-ти годам каторжных работ.

* * *

Ровно — заурядный уездный город Волынской губернии — теперь, благодаря своему положению вблизи новоиспеченной русско-польской границы, было полно лихорадочного оживления. Непрерывный поток людей — репатриированных поляков и русских беженцев — изливался сюда с Востока. Ровно стало первым более или менее крупным пунктом, в котором сосредоточивались все вновь прибывшие эмигранты, и откуда они расселялись в различные стороны. Здесь уже была довольно регулярная почтовая и телеграфная связь со всем миром; отсюда была поэтому возможность снестись с родными и получить от них визы и