Увы, дело обернулось иначе. Вместо позволения жениться дед пригрозил отречься от Стэнтона. Отец Лидии уже ославил его повесой и негодяем, и с этим Стэнтону оставалось только смириться: ему все равно никто не поверит. В тот день он впервые сумел оценить, какую власть дают человеку деньги: за деньги Нокс сумел купить даже собственную, угодную ему правду.

Но самое худшее Стэнтон понял лишь позже. Нокс вовсе не желал видеть его в зятьях. Зачем ему зять, знающий его жуткую тайну? Зачем ему зять, куда ниже его положением?

Зачем ему зять, если он хочет оставить дочь для себя?

Что ж, если позволения не добиться, придется обойтись без него. Они убегут. Да, никаких планов бегства у Стэнтона нет – ну и не надо. Любовь и правда приведут их к свободе.

Приведут. В этом Стэнтон не сомневался.

Спустя несколько дней Стэнтон отправился к Ноксу, на похороны. Над головой вихрем вились крохотные снежинки. У порога он поднял взгляд к небу, белой фланелью растянутому над горизонтом. Приближалась пурга.

За ночь гостиная Ноксов изменилась до неузнаваемости. Мебель из комнаты вынесли, освобождая место для гроба, столь же изящного, миниатюрного, как и покойная, поставленного на козлы у очага. После толчка в спину Стэнтон подошел к нему, заглянул внутрь. В гробу лежала Лидия. Его Лидия. Платье, в которое ее обрядили, он узнал сразу. Кремовая фланель в мелкую розочку… Лидия, полагая, что выглядит в нем, как ребенок, этого платья терпеть не могла. Стэнтон слыхал, что обряжать покойную Нокс поручил служанкам, и те даже не удосужились завить и заколоть ее волосы так, как это делала она сама. Длинные, расчесанные гребнем, локоны Лидии свободно покоились на плечах. Выглядела она совсем не так, как при жизни.

Хуже всего дела обстояли с побелевшей, как известь, кожей. Глаза Лидии были закрыты, неживое, неподвижное лицо обмякло… Нет, Лидию он знал совсем, совсем не такой.

От этого на душе сделалось чуточку легче.

Как ни старался Стэнтон не замечать глухих рыданий отца Лидии, они окружали его со всех сторон, негромкие, но странно удушливые, точно густой снег. Под их ватной тяжестью трудно было дышать.

После похорон он, унылый, рассеянный, никак не находил себе места, и дед послал его колоть дрова, хотя снег снаружи валил вовсю. Топором Стэнтон орудовал, пока, порядком вспотев, не смог – по крайней мере, на время – забыть о неотвязных тревогах. Однако стоило ему переступить порог дома, дед велел по-соседски отвезти Ноксу тачку дров.

Потрясенный до оцепенения, не имея сил возразить, дрова он сложил у кухонного крыльца.

Дверь распахнулась под самым его носом, и на пороге, сверху вниз глядя на Стэнтона, появился он, Герберт Нокс. Галстук распущен, крахмальный воротничок расстегнут, посеребренные сединой волосы встрепаны… похоже, отец Лидии успел изрядно набраться.

Уступив настойчивым приглашениям войти, Стэнтон уселся рядом с Ноксом в кресло из столовой, перенесенное в гостиную для пришедших попрощаться с покойной. Из опасений невольно обмануть доверие Лидии он молчал, не сводя глаз с гроба.

– Знаешь, зачем я тебя пригласил? – загремел Герберт Нокс. Голос его гулким эхом отразился от высокого потолка.

Стэнтон, ни слова не говоря, сдержанно покачал головой.

– Можешь говорить, не таясь, – махнув рукой, заверил его Нокс. – Прислугу я до вечера отпустил. В доме, кроме нас с тобой, никого.

Однако Стэнтон упорно молчал, и тогда Нокс склонился к нему, густо дохнул на него перегаром.

– Я хочу кой о чем с тобой поговорить, – сказал он, мазнув по лицу Стэнтона пристальным взглядом. – Ты ведь был близок с дочерью, вот я и хотел спросить: не поверяла ли она тебе каких-нибудь тайн?

«Не говори никому, пожалуйста!» – молила она.

На лбу Стэнтона выступил пот.

Герберт Нокс поднялся, прошелся по комнате.

– Я знаю, Чарльз, у моей малышки имелись секреты. Даже от тебя. Можешь ты в это поверить? В жизни моей дочери имелось такое, о чем ты даже не подозревал.

– Думаю, секреты есть у каждого, – нарушил молчание Стэнтон. Казалось, еще немного – и он захлебнется собственной слюной.

– Моя дочь, Чарльз, была беременна. Ты знал об этом?

Стэнтон слегка вздрогнул, но постарался не показывать удивления.

– Не думай, будто она мне ничего не сказала. Я знаю, кто был отцом.

Воздух опять колом застрял в горле, отказываясь проникнуть в легкие. Стэнтон с трудом перевел дух.

А мистер Нокс гнул свое:

– Не нужно держаться так виновато, Чарльз. Твое влечение к дочери нетрудно понять. Влечение, да… но не поступок.

Выходит, он твердо намерен все отрицать? Казалось, Стэнтону вот-вот станет дурно. Впрочем, что отвратительнее – Нокс, обвиняющий в отцовстве его, или Нокс, признающий грех за собой, – это еще неизвестно.

Гостиная словно бы съежилась, в голове загудело.

– Мы с Лидией были очень близки, – с отсутствующим выражением на лице, словно откуда-то издали, продолжал Нокс. – Куда ближе большинства отцов с дочерьми. Со смертью жены у меня не осталось никого, ни единой родной души, кроме Лидии. И мне она рассказывала обо всем.

Стэнтон вскочил на ноги. Отвращение ядом хлынуло по всем жилам, затмило разум. Бежать, бежать из этого дома, прочь от этого гнусного выродка…

Герберт Нокс разом очнулся от странной задумчивости. Взгляд его сделался холоден, точно взгляд ящерицы или змеи. «Он знает, что мне все известно, – понял Стэнтон. – Под мухой или нет, а догадывается».

«Не говори никому, пожалуйста»… Молящий голос Лидии сомкнулся на горле, будто петля палача.

Окутанный вонью перегара пополам с потом, Герберт Нокс мертвой хваткой стиснул его плечо, подтянул Стэнтона ближе, впился взглядом в глаза, пытаясь понять, что у него на уме.

– Ты думаешь, будто знаешь правду, а на самом деле так ничего и не понял. Думаешь, дочь любила тебя, однако ты был для нее ребенком. Она просто жалела тебя, таскавшегося за ней, как собачонка. Тебе, сынок, еще неизвестно, что такое любовь…

Миг – и Нокс рухнул на пол, в изумлении схватившись за подбородок. Удар Стэнтон нанес так быстро, что он совершенно не отложился в памяти, – только костяшки пальцев заныли.

Нокс поднял голову. В его остекленелых глазах блеснула сталь.

– Если ты, Чарльз, вправду любишь Лидию, то побережешь ее память. Сам знаешь: сплетни пришлись бы ей не по душе.

– Думаете, я никому ничего не скажу…

Нокс медленно, не сводя с него глаз, начал подниматься на ноги.

– Скажешь – никто тебе не поверит. Ты, Чарльз, яму себе уже вырыл, так не тащи же Лидию за собой. Твое слово против моего – пустой звук. Особенно после того, как ты себя вел, как все эти годы хвостом за дочерью бегал. Особенно после того, как пошел напролом и взял вину на себя.