— Как знать? Может быть, мне это и нужно. — Ее мягкий глухой голос звучал спокойно.

Свет в волосах, губы шевелятся, смутный, смятый контур тела:

— Аттис[19], — сказал он.

— Как вы меня назвали?

Он объяснил цитатой:

— «На миг, на вечные зоны над узкой пропастью твоей груди я застываю» и так далее и тому подобное. Знаете, как любят соколы? Они обнимаются на неслыханной высоте и падают, сомкнувшись, клюв в клюв, камнем вниз, в невыносимом экстазе. А нам приходится принимать нелепейшие позы, ощущая свой собственный пот. Сокол размыкает объятия и улетает прочь, стремительный, гордый и одинокий, а человеку приходится вставать, брать шляпу и уходить.

Она не слушала, что он говорит.

— Скажите, что вы слышали, — повторила она. Ее прикосновение походило на прохладный огонь. Он отодвинулся, но она последовала за ним, как вода. — Скажите, что вы слышали.

— А не все ли равно, что я слышал? Меня ваши амуры не трогают. Можете забрать себе всех Джорджей и Дональдов на свете. Берите их в любовники, если угодно. Мне ваше тело не нужно. Вбейте себе это в вашу очаровательную тупую башку, оставьте меня в покое, и я никогда больше не буду искать вас.

— Но вы только что сделали мне предложение. Что же вам от меня нужно?

— Вы все равно не поймете, даже если я постараюсь вам объяснить.

— Но тогда откуда же мне знать, как надо с вами обращаться, если бы я действительно вышла за вас замуж? По-моему, вы сумасшедший!

— Да, именно это я и пытался вам объяснить, — с холодной яростью сказал Джонс. — Вам не надо как-то «обращаться» со мной. Это я буду обращаться с вами. Можете обращаться со своими Джорджами и Дональдами, но не со мной!

Она стала похожа на лампочку, в которой выключили свет.

— По-моему, вы сумасшедший, — повторила она.

— Знаю. — Он резко встал. — Прощайте! Нужно ли мне попрощаться с вашей матушкой или вы сами поблагодарите ее за меня?

Не двинувшись с места, она сказала:

— Пойдите сюда.

Он слышал, как в холле скрипела качалка под тяжестью миссис Сондерс, сквозь входные двери он видел деревья, лужайку, улицу. Она снова повторила:

— Пойдите сюда.

Когда он подходил к ней, она показалась ему смутной белой тенью, свет, как стертый край монетки, окружал ее голову. Он сказал:

— Вы понимаете, что будет, если я подойду к вам?

— Но я не могу выйти за вас замуж. Я обручена.

— Я не об этом.

— А о чем же?

— Прощайте! — повторил он. Выходя из дверей, он слышал, как разговаривают мистер и миссис Сондерс, но из комнаты, откуда он вышел, донесся шорох движения, казавшийся громче всякого другого звука. Он подумал, что она пошла за ним, но в дверях было пусто, и, заглянув в комнату, он увидал, что она сидела там же, где раньше. Он даже не мог определить: смотрит она на него или нет.

— Я думала, вы ушли, — сказала она.

Помолчав, он сказал:

— Мужчины вам очень много лгали, правда?

— Почему вы так думаете?

Он долго смотрел на нее. Потом снова пошел к дверям.

— Подите сюда, — быстро сказала она.

Она не пошевельнулась, только слегка отвернула голову, когда он обнял ее.

— Нет, я вас и не собираюсь целовать, — сказал он.

— Я в этом не уверена!

Но его объятие было холодным, безличным.

— Послушайте. Вы — глупая пустышка, но, по крайней мере, вы можете сделать то, что вам велят. Так вот, оставьте меня в покое, не допытывайтесь, что я слышал. Понимаете? Хоть на это у вас ума хватит? Я вас не обижу: я даже не хочу вас больше видеть. Так что не приставайте ко мне. Если я что и слыхал — я давно все забыл, а я редко поступаю так благородно. Слышите?

Лежа на его плече, гибкая и прохладная, как молодое деревцо, она сказала, прислонясь к его подбородку:

— Скажите, что вы слышали.

— Ну, хорошо же, — со злобой сказал он.

Одной рукой он сжал ее плечо, пригвождая к месту, другой безжалостно повернул ее лицо к свету. Она сопротивлялась, пытаясь оторвать лицо от его жирной ладони.

— Нет, нет, сначала скажите.

Он грубо вздернул ее лицо кверху, и она придушенным шепотом проговорила:

— Вы мне делаете больно!

— А мне плевать! Можете пугать Джорджа, а со мной это не пройдет!

Он увидел, как потемнели ее глаза, увидел красный отпечаток своих пальцев на ее щеке, на подбородке. Но он держал ее голову так, чтобы на нее падал свет, и с жадным предвкушением смотрел ей в лицо. Она быстро шепнула:

— Папа идет! Пустите!

Но вошла миссис Сондерс, и Джонс сразу стал спокойным, неторопливым, ленивым и бесстрастным, словно идол.

— О, да здесь совсем прохладно! Но как темно. Удивительно, как вы не уснули! — сказала миссис Сондерс, входя. — Я сама несколько раз засыпала на веранде. Но там такое яркое солнце. А Роберт ушел в школу без шляпы. Не знаю, что он будет делать.

— Может быть, у них в школе нет веранды, — пробормотал Джонс.

— Ах, не помню. Хотя наша школа совсем новая. Ее выстроили… Когда она выстроена, Сесили?

— Не знаю, мамочка.

— Я велела ему надеть шляпу от солнца, но, конечно, он забыл. С мальчиками так трудно! А вы тоже были трудным ребенком, мистер Джонс?

— О нет, мэм! — ответил Джонс, который не знал даже имени своей матери и мог претендовать на любое количество отцов. — Я никогда не причинял моим родителям беспокойства. Характер у меня, видите ли, спокойный. В сущности, до одиннадцати лет я только раз испытал страшное волнение — вдруг я обнаружил, что мой дневничок из воскресной школы пропал, а тут надвигался наш ежегодный школьный пикник. В нашей церкви давали денежные премии за аккуратное посещение, и я знал, что в моем дневнике сорок звездочек, и вот он исчез!

Джонс вырос в католическом приюте для сирот, но, как Генри Джеймс, добивался правдоподобия при помощи длинного и скучного изложения.

— Какой ужас! Но вы нашли свой дневничок?

— О да! И вовремя нашел, перед самым пикником. Оказывается, мой отец поставил его вместо одного доллара на беговую лошадь. И когда я отправился в деловую контору моего папаши, чтобы, как обычно, молить его пораньше вернуться домой, и проходил сквозь вертящиеся двери, я услыхал, как один из компаньонов отца спросил: «А чей это дневник?» Я сразу узнал свои сорок звездочек и потребовал дневник обратно, причем оказалось, что я на него выиграл двадцать два доллара.