— Нет, не представляю себе. Для меня имеет значение все, что я говорю или делаю.

— Например? — В голосе ее звучал некоторый интерес и насмешка.

Снова ему захотелось сесть так, чтобы ее лицо оказалось на свету, а его — в тени. Но тогда ему придется отодвинуться от нее. И он грубо сказал:

— Для меня тот поцелуй значил, что настанет день, когда я вами овладею.

— О-о! — кротким голоском сказала она. — Значит, все уже решено?. Как мило! Теперь я понимаю, почему вы пользуетесь таким успехом. Исключительно благодаря силе воли. Взгляни зверю в глаза — и он, то есть она, уже ваша. Наверно, потому вам и не приходится зря тратить ваше драгоценное время, волноваться.

Глаза Джонса смотрели спокойно, испытующе, откровенно бесстыжие, как у козла.

— Значит, не верите, что это возможно? — спросил он.

Она чуть заметно, нервно передернула плечами, и ее безвольная рука, лежавшая между ними, снова стала похожей на цветок, снова стала как бы воплощением ее тела, символом легкого бесплотного вожделения. Ее ладонь словно растаяла в его руке, без воли, без движения, не проснувшись от его пожатия; все ее тело спало, мягко охваченное легким платьем. Эти длинные ноги, они не просто для ходьбы — в них завершенный, обдуманный ритм, доведенный до энной степени: устремленность, движение вперед; тело, созданное для того, чтобы стать мечтой человека. Тополек, ветреный и гибкий, пробует позу за позой, жест за жестом — «как девушка, что платья примеряет, растерянно и радостно». Невидимое в сумерках лицо в ореоле света, тело, непохожее на тело, примявшее складки платья, выдуманного во сне. Не для материнства, даже не для любви: только для глаза, только для созерцания. «Бесполая бесплотность», — подумал он, чувствуя тоненькие косточки ее пальцев, острое напряжение, спящее в ней.

— Боюсь, что если бы обнять вас по-настоящему, крепко, вы прошли бы сквозь меня, как призрак, — сказал он, осторожно обвивая ее рукой.

— Не так-то это просто, — грубо сказала она. — Почему вы такой толстый?

— Тише! — сказал он. — Вы все напортите!

Он только чуть коснулся губами ее лица, и она с удивительным тактом вытерпела это прикосновение. Кожа у нее была ни теплая, ни холодная, и вся она, утонувшая в объятиях дивана, казалась бестелесной, словно пустое, смятое платье. Он не хотел слышать ее дыхание, так же, как не хотел ощущать живое существо в своих объятиях. Нет, это не статуэтка слоновой кости: в той была бы плотность, жесткость, и не животное, которое ест, переваривает пищу, — это влечение сердца, очищенное, лишенное плоти. «Тише! — сказал он себе, как сказал ей. — Иначе все пропадет».

И трубы в его крови, симфония жизни, замерли, стихли. Золотой песок в часах, опрокинутых полднем, бежал сквозь узкое горлышко времени в стеклянную чашу ночи и, опрокинутый снова, тек назад. Джонс чувствовал, как темный песок времени медленно уносит его жизнь.

— Тише, — сказал он, — не надо, иначе все пропадет.

Ее кровь успокоилась, словно стража, что улеглась у самых крепостных стен, с оружием в руках, в ожидании тревоги, чтобы сразу встать на защиту; так они и сидели, недвижно, обнявшись в сумеречном полусвете комнаты, и Джонс, толстый Мирандола в целомудренной, платонической околдованности, сентиментально-религиозный служка в толстом спортивном облачении, создавал из неверного, нестойкого куска глины образ древней бессмертной страсти, лепил Пресвятую Деву из папье-маше, а Сесили Сондерс, недоумевая — что же, наконец, он слышал? — сидела в решимости и страхе. «Ну что это за мужчина?» — настороженно думала она, и ей хотелось, чтобы Джордж оказался тут, положил конец этому состоянию, хотя она и не знала — как, не знала, имеет ли значение то, что Джорджа тут нет.

За окном беззвучно трепетали и бились листья Полдень давно прошел. И под бледным куполом неба деревья, трава, холмы и долины и где-то вдали — море с облегчением грустили о нем.

«Нет, нет, — думал Джонс с возрастающим отчаянием, — не надо, иначе все пропадет». Но она шевельнулась, и ее волосы коснулись его лица. Волосы. У всех, у каждой есть волосы Но волосы были живые, и рядом было живое тело, пусть хрупкое, пусть слабое, но все же тело, женщина: она могла бы ответить зову его плоти, отступать, уходить, могла приближаться к нему, испытуя, и уходить, дразня и отступая, но все же отвечая на зов его плоти. Неощутимая и властная. Он разжал руки, выпустил ее.

— Глупая девчонка, вы меня перехитрили, понятно?

Она не изменила позу. Диван равнодушно держал ее в своих объятиях. Свет, словно краешек стертой монеты, окружал ее неясное лицо, платье прильнуло к длинным ногам. Ее рука, высвободившись, легла между ними, тонкая, безвольная. Но он и не смотрел на эту Руку.

— Скажите мне, что вы слышали, — проговорила она.

Он встал.

— Прощайте, — сказал он. — Благодарю вас за обед или завтрак, не знаю, как это у вас называется.

— Обед, — сказала она. — Мы люди простые. — Она тоже встала и нарочно оперлась бедром о стул.

Его желтые глаза обдали ее взглядам, желтым и теплым, как моча, и он сказал:

— Черт вас побери!

Она снова села, угнездившись в уголке дивана, и, когда он сел рядом, застыв без движения, она пододвинулась к нему.

— Скажите мне, что вы слышали.

Он обнял ее, молчаливо и мрачно. Она слегка отодвинулась, и он понял, что она протягивает ему губы.

— Как вы предпочитаете, чтобы вам делали предложение? — опросил он.

— Как?

— Да, как? В какой форме предлагать вам руку и сердце? Кажется, за последнее время вам дважды делали предложение?

— Вы делаете мне предложение?

— Да-с, таково было мое скромное намерение. Простите, что вышло так скучно. Потому-то я и спросил, как вам будет угодно.

— Значит, если вы не можете заполучить женщину иным путем, вы на ней женитесь?

— О черт, да неужели вы думаете, что человеку нужно только ваше тело? — Она промолчала, и он продолжал: — Я на вас не донесу, не бойтесь. — (В ее молчании чувствовался вопрос.) — Про то, что я слышал, — объяснил он.

— Вы думаете, мне не все равно? Вы же сами сказали, что женщины говорят одно, а думают другое. Значит, мне незачем волноваться, слышали вы или не слышали. Вы мне сами сказали. — И хотя она не двинулась с места, во всем ее существе он почувствовал прямой вызов. — Разве не так?

— Перестаньте! — резко сказал он. — И почему вы такая красивая, такая соблазнительная и такая, черт подери, тупая?

— Как вы смеете! Я не привыкла…

— Ох, сдаюсь! Вам ничего не объяснить. Все равно вы не поймете. Сам знаю, что сейчас