взгляд, тайна частной жизни даже публичного человека должна неукоснительно соблюдаться. У меня вызывают возмущение и горечь попытки посторонних лиц разнюхать обо мне что-то такое, что, на мой взгляд, касается только меня и никого больше. Мне будет неловко поведать вам, мистер Чэмпнелл, о некоторых эпизодах моей карьеры. И я надеюсь, что вы понимаете: если я расскажу вам то, что является моим персональным секретом, запертым в тайниках моего сознания, вам также придется придерживаться в отношении него принципа неразглашения – по крайней мере, до тех пор, пока меня не похоронят. И, думаю, вы поймете меня, если я скажу, что лишь цепь совершенно исключительных и непреодолимых обстоятельств вынуждает меня сделать вас своим конфидентом.

– Мой опыт свидетельствует, мистер Лессингем, что никто не обращается ко мне, если его не принуждают к этому обстоятельства. И я понимаю, что в смысле соблюдения конфиденциальности требования ко мне порой даже более жесткие, чем к профессиональному медику.

По безрадостной улыбке, на мгновение промелькнувшей на губах моего клиента, я понял – секреты, которые он собирался доверить мне, куда более серьезны, чем то, о чем обычно говорят с докторами. Наконец он начал свой рассказ. Он, надо признать, в самом деле оказался одной из самых удивительных историй, которые мне когда-либо приходилось слышать. Чем дальше мистер Лессингем углублялся в свое повествование, тем яснее мне становилось, насколько естественным и обоснованным было его желание сохранить то, о чем он говорил, в тайне. Решиться на откровенность, видимо, ему было трудно уже хотя бы потому, что у слушателя могли возникнуть сомнения в достоверности рассказа. Что касается меня, то скажу прямо – я бы счел эту историю невероятной и вымышленной, если бы услышал ее из уст какого-нибудь Тома, Дика или Гарри, а не Пола Лессингема.

Глава 33. Что произошло в результате подглядывания через решетчатые ставни

Когда Лессингем начал свой рассказ, его интонации нисколько не изменились. Правда, голос его стал несколько громче, чем до этого. Темп речи посетителя увеличился – слова слетали с его языка легко и непринужденно.

– Мне еще нет сорока. Поэтому, если я скажу, что двадцать лет назад был еще совсем молодым человеком, это будет утверждение, истинность которого более чем очевидна. Так вот, события, о которых я собираюсь рассказать, произошли двадцать лет тому назад.

Я потерял родителей, когда был совсем еще мальчишкой. После их смерти я оказался в довольно редком для молодых людей моего возраста положении – по сути дела я был сам себе хозяин. Надо сказать, у меня не было сложившейся системы взглядов и какого-либо жизненного плана. Закончив в восемнадцатилетнем возрасте школу, я решил, что научусь большему, если отправлюсь путешествовать, чем если поступлю в университет. Поскольку рядом не было никого, кто мог бы отговорить меня или просто запретить мне даже думать о каких-либо странствиях и вместо этого отправить на учебу в Оксфорд или Кембридж, я поехал за границу. Через несколько месяцев я оказался в Египте и слег с лихорадкой в каирском отеле «Шеперд». Лихорадкой я заразился, потому что выпил сырую воду во время экскурсии в Пальмиру в компании каких-то бедуинов.

Тут мистер Лессингем сделал небольшую паузу, а затем продолжил:

– Когда лихорадка прошла, я однажды поздно вечером отправился в город в поисках развлечений. Без сопровождающих я пошел в квартал, где проживали исключительно местные – а это очень неразумно, особенно в ночное время. Но в восемнадцать лет мало кто может похвастаться умом и предусмотрительностью. К тому же я за время болезни успел заскучать, лежа в постели в своем номере, и мне очень хотелось чего-то такого, что можно было бы назвать приключением. В общем, я оказался на улице, которой – у меня есть основания так считать – более не существует. У нее было французское название – рю де Рабагас. Когда я сворачивал на нее, я прочел это на табличке на углу. Это название намертво впечаталось в мою память, и забыть его, уверен, я никогда не смогу.

Это была узенькая улочка, ясное дело, грязная и плохо освещенная. В момент моего появления на ней не было ни души. Я прошел по ее извивам, наверное, примерно половину длины, то и дело натыкаясь на какие-то убогие строения, невольно удивляясь, что за странная блажь привела меня в такое неприятное место, и одновременно гадая, что со мной будет, если я заблужусь – а такая перспектива, кстати, была вполне реальна. Внезапно я услышал звуки музыки и пение – они шли из того строения, мимо которого я как раз в этот момент проходил. Я остановился и какое-то время прислушивался, не двигаясь с места. Справа от меня располагалось открытое окно. Оно было прикрыто решетчатыми ставнями. Оттуда, изнутри, и доносились заинтересовавшие меня звуки. Кто-то пел под аккомпанемент какого-то струнного инструмента вроде гитары. При этом пение было удивительно красивым.

Мистер Лессингем снова на какое-то время умолк. Похоже, на него нахлынули воспоминания. В его глазах появилось мечтательное выражение. Однако это продолжалось недолго.

– Я помню все так ясно, словно это происходило вчера. Просто удивительно, как точно память воспроизводит все это – грязную улочку, ужасные запахи, тусклое освещение. И голос девушки, наполняющий все окружающее пространство, – мягкий, красивый, удивительно приятный. Такой нечасто услышишь, и тем более удивительно было то, что он звучал в этом, казалось бы, неподходящем для него месте. Девушка исполняла популярную шансонетку, которую в то время напевала вполголоса половина населения Европы. Эта шансонетка звучала в опере, которая шла тогда в одном из парижских театров, – «Маленькая путешественница». На меня это оказало просто потрясающий эффект. Не двигаясь с места, я дослушал шансонетку до конца.

Затем, когда пение умолкло, я, подстегиваемый сильнейшим любопытством, отодвинул в сторону одну из решетчатых ставней, чтобы, заглянув в комнату, хотя бы мельком увидеть певицу. Оказалось, что за окном находится что-то вроде кафе. Таких кафе очень много на континенте – в них женщины поют для того, чтобы привлечь побольше посетителей и, соответственно, увеличить выручку. В дальнем от меня конце помещения располагался невысокий подиум. На нем сидели три женщины. Было очевидно, что одна из них только что пела, аккомпанируя самой себе – она все еще держала инструмент в руках и рассеянно перебирала его струны. Остальные двое, видимо, выступали в роли ее слушателей. Все были одеты в весьма необычные, экстравагантные платья, какие обычно носят женщины в подобных местах. В углу помещения сидела старуха, занятая вязанием. Я решил, что именно она является хозяйкой заведения. Больше в комнате не было никого.

Должно быть, женщины услышали, как я прикоснулся к решетчатым ставням, или заметили, как одна из них слегка отодвинулась в сторону. Так что едва я заглянул внутрь, как все они посмотрели в мою сторону и встретились взглядами со мной. Старуха, сидевшая в углу, никак не отреагировала на мое появление за окном и на то, что я, возможно, излишне любопытен. Поглядев на меня секунду-другую, она отвела глаза. Девушка с музыкальным инструментом в руках – он был больше похож на небольшую арфу, чем на гитару, – окликнула меня: «Эй, месье, заходите! Добро пожаловать!»

Должен признать, несмотря на некоторую усталость, меня разбирало любопытство. Место, куда я случайно заглянул, очень меня заинтересовало. К тому же я был совсем не прочь послушать еще какую-нибудь песенку в исполнении той девушки. «Ладно, – ответил я, – но с одним условием: вы споете мне еще что-нибудь» – «О, месье, – ответила девушка, – я с большим удовольствием исполню для вас хоть двадцать песен».

Внешне она была так же или почти так же прекрасна, как ее чудный голос. Она стала петь мне одну песню за другой. Могу без всякого преувеличения сказать – мне редко доводилось слышать настолько чудесные мелодии, а может быть, и никогда. Казалось, девушке совершенно все равно, на каком языке петь, – она делала это на французском, итальянском, немецком, английском, а подчас и на каких-то незнакомых мне языках. Но лучше всего ей удавались композиции в восточном стиле. Они были очень необычными, и девушка исполняла их удивительно живо и ярко, вызывая у меня душевный трепет. К этому времени я давно уже вошел