Это было как в детстве. В детстве часто, закрыв глаза, он считал про себя, ожидая, когда кончатся томительные минуты – урок в школе или обедня в церкви, но теперь, считая, он не чувствовал облегчения, увеличивающееся число не приближало его к цели, как это было в детстве – к концу урока или обедни. Он знал, что, сколько бы он ни считал, положение не изменится, подбородок и рука не возвратятся на свое место.

– Тридцать, тридцать одна, тридцать две, – считал он.

В столовой снова зашумели часы. Пробило одиннадцать.

– Пора, – сказал он. – Я могу опоздать.

И он подумал, что в его помощи жена едва ли нуждается, она, слава богу, не беспомощная и сумеет включить штепсель, чтоб вскипятить для себя молоко.

Он написал записку: «Маня, я не хотел тебя будить. Ухожу на службу. Постараюсь не задерживаться».

Потом надел пальто и с облегчением вышел из квартиры на воздух.

На службе у себя за столом у окна он поминутно зевал. Его сонливость делала все окружающее скучным, вялым, смутным, и два или три раза он поймал себя на том, что закрыл глаза и, уронив голову, на секунду вздремнул. Вообще, этот день походил на ночь в дачном поезде, когда хочется положить голову на плечо соседу или на чемодан и закрыть глаза. Очевидно, бессонная ночь и волнения утомили его. И он даже не смог ответить на несколько игривых шуток кассирши, которая всегда так мило улыбалась ему, кокетливая и толстая.

Домой он возвращался вялый, дремотно покачиваясь в трамвае. У трамвайной остановки его окликнули. Он поднял сонные глаза и увидел Соню, Манину подругу.

– Виктор! Ворона! А где же «здравствуй»? Не стыдно? Маня дома? Мне хотелось показать ей, какое я купила прекрасное шелк-полотно.

Эти слова словно разбудили его. «Полотно, – подумал он, – ну да! Может, она достанет и для нее?»

Он остановился и вдруг вспомнил. «К черту», – чуть не сказал он вслух. И мысль, что Соня не должна увидеть Маню, что любой ценой он должен задержать Соню здесь, не пустить к себе, заставила его задрожать.

– Нет дома. Нет дома, – сказал он скороговоркой.

– Вот как. Но ведь она скоро вернется. Я не спешу.

– Нет, не скоро. Не скоро. Не вернется, – сказал он.

– Ну, тогда я завтра или послезавтра забегу к ней, – сказала Соня и, махнув перчаткой, побежала.

Петров быстро поднялся по лестнице и перевел дух перед дверью. Он немножко постоял здесь на площадке, тревожно думая: а что там с Маней? Было тихо. Он открыл дверь, зажег свет в прихожей и посмотрел на вешалку. Шуба, муфта и боты – все было на месте. Да и могла ли она уйти куда-нибудь? Он пошел в столовую. Но там ее не было. Он пошел в спальню. Она сидела на кровати и читала книгу.

– Маня!

И в первое мгновение ему показалось, что все было по-прежнему, и рука, и подбородок. Ну конечно, в одной руке она держала книгу, а другую положила на подушку, облокотясь. Это была любимая ее поза, когда она читала.

– Маня. Дорогая, – сказал он. – Милая. Значит, все это было сном. Я так и был уверен, что это снилось.

Она молчала.

– Я даже не пустил Соню. Я сказал, что тебя нет дома. Она несла показать тебе шелк-полотно.

– Полотно? – спросила жена. – Отрез или два? Почему же ты ее не пустил?

Она приподнялась, и тут он увидел, что произошло с ее лицом. В первое мгновение он не мог догадаться. Подбородок был закрыт шалью, но над глазами чего-то не хватало. Ну да, не было ее бровей.

– Маня, что ты наделала? Зачем ты их сбрила?

Но не успел он закончить вопрос, шаль упала, и он увидел ее губу и то место, где у всех людей подбородок, и ее плечо как у статуи, плечо без руки.

И она словно спохватилась, словно он застал ее голой, быстро набросила шаль и закрыла то место, где у нее вчера еще был подбородок, но все же лицо ее было чужим, странным. Над глазами не хватало бровей, и потому выражение стало навсегда удивленным, спрашивающим. И он подумал: брови – это мелочь, и их можно сделать искусственными, и даже руку можно приладить, пригласив втайне от всех крупного профессора, но подбородок нельзя сделать искусственным, он не будет держаться. И нельзя же ходить все время с закрытым лицом.

Он отошел и снова посмотрел на жену, и почему-то ему вспомнилась Средняя Азия, Таджикистан, где женщины до недавнего времени носили чадру и могли ходить без подбородка, не говоря уже о бровях. Но теперь и они сбросили чадру, да и не мог он уехать с ней туда и записаться в таджики.

«Все это глупости», – подумал он так четко, что ему показалось, что он это даже сказал вслух. «Все это глупости, глупости».

Он стоял посреди комнаты и не знал, уйти ли к себе или остаться с ней. Он не знал, что делать. Раньше в такое время он обедал, а после обеда уходил с ней в гости, или в кино, или просто пройтись по бульвару. В дни, когда она лежала в постели больная гриппом или ангиной (она никогда серьезно не болела), он сидел возле нее, ухаживая за ней, рассказывал ей разные истории из своей жизни или читал ей вслух. Сейчас он отдал бы всё, лишь бы уйти от нее, уйти скорей, чтоб только не упала снова шаль и он не увидал опять это ужасное, удивленное навсегда лицо, лицо без подбородка.

– Маня, ты уже обедала? – спросил он.

– Да, – сказала она тихо. – Я весь день ем и ем. Не знаю, отчего у меня такой аппетит.

И он подумал: вероятно, это очень неприятная картина, когда она ест этим ртом, ртом без подбородка. Но почему-то он стал гнать от себя эту мысль. Может быть, чтоб не испортить себе аппетит.

Он пошел на кухню, на электрической плитке разогрел суп и котлеты и стал есть, стоя возле стола, не снимая миску с плитки, прямо из миски черпая ложкой суп и беря котлеты со сковородки. Он никогда не ел раньше на кухне. Еда была для него священнодействием. Но сегодня он ел машинально, не думая о том, что ест, почти не жуя. И вдруг он подумал опять о том, как она ест. В мыслях он уже не называл ее Маней, а