Круг общения его сузился: булочная, мясная, молочная и керосиновая лавка, вот и всё.

«Свешайте кило хлеба. Дайте две бутылки молока» – вот и все слова, которые он произносил, когда встречался с людьми.

На службе он молчал, отвечал только на необходимые, неотложные, деловые, то есть служебные, вопросы.

Дома он думал: от нее ушел нос, и волосы, и подбородок, и брови. То есть не от нее, а от меня. А я внешне физически прежний. Но с каждым днем я что-то теряю невидимое, что-то теряю в чувствах неуловимое, и ничто уже не радует меня, и вся жизнь становится безразличной.

К ней в спальню он заходил только по делу. Правда, он, пожалуй, даже немножко привык к ее лицу. В конце концов он совсем бы привык и, может, даже смирился бы, но однажды произошло следующее. Он вошел в комнату к ней с книгой в руке. Это было его давней обязанностью – выбирать для нее книги. Она читала много, и это скрашивало его жизнь. Она могла читать и понимать написанное, она была еще человеком. Итак, он вошел в спальню и остановился.

– Маня! – окликнул он ее.

– Это ты, Виктор? – услышал он ее прежний милый голос, голос, который каждый раз заставлял его вздрагивать и надеяться.

– Где же ты, Маня? – спросил он удивленно.

– Да здесь, боже мой, на кушетке, ты ослеп?

Он подошел к кушетке и посмотрел: никого.

– Где же ты? Куда ты спряталась?

Он зажег свет и увидел комок, что-то вроде мяча, да, действительно на кушетке.

Он подошел ближе и отпрянул.

– Боже, боже мой!

То, что еще было недавно Маней, то, что еще недавно было женой, то, что вчера еще было чем-то, сейчас было ничего. На кушетке лежала голова. Ни рук, ни ног, ни туловища – ничего. Все исчезло сразу за одно утро, пока он ходил за хлебом.

Все ушло от него, и только два глаза, и ее уши, и голос ее, да еще золотой зуб – вот и всё.

– Почитай мне, Витя, – сказала она. – Ты принес Чехова. Почитай мне «Даму с собачкой». Я сегодня не могу поднять ни рук, ни ног. Такое чувство, что их нет. Ты знаешь, Витя, какое-то необыкновенное легкое чувство, как будто я стала маленькой-маленькой. Ну подойди, милый, ну обними меня.

Обнять? Ну что он мог обнять? Он мог обнять шар, ее голову, то, что было недавно ее лицом…

– Что же это? За что? За что?

Он закрыл лицо и выбежал из комнаты. Он упал на диван, чтобы заплакать, но он не умел плакать. Какое-то чувство мешало плакать, какое-то странное холодное чувство, словно посторонний наблюдал за ним. Но, боже мой, куда же все ушло, куда исчезло? Не превратилось же оно в воздух. Ведь существует же закон сохранения энергии. Кажется, так? Ведь не может же все исчезнуть бесследно.

– Абсурд, – подумал он вслух, – что за абсурд. К чему этот абсурд? Для чего этот абсурд?

Он подошел к столу, вырвал из блокнота чистый лист и начал писать:

«Многоуважаемый профессор, – писал он. – Ваше имя известно всему человечеству. Вы сделали открытие за открытием для науки. Но то, что случилось с моей женой, так противоречит законам природы, законам науки и здравому смыслу, что мне пришлось в течение двух недель скрывать это от знакомых и родных, от всех людей. Но я больше не могу. Я не могу смотреть, как близкий мне человек постепенно уходит от меня. Сначала ушла рука, потом подбородок, потом брови, нос, сегодня я уже нашел одну голову, даже без шеи. Ушло от меня туловище и ноги, ее чудесные круглые ноги, на которые я так любил смотреть, когда она, надев шелковые чулки, в легких туфлях шла по Невскому.

Я не могу больше смотреть, как постепенно уходит от меня любимый и самый дорогой человек Мария, моя Маня.

Заклинаю вас, профессор, именем Вашей жены, спасите, если наука может вернуть, – верните ее мне.

В. В. Петров (экономист). Улица Плеханова, 2, кв. 12».

Он свернул лист и положил его в конверт. Он принял твердое решение – сейчас же, немедленно к профессору и привести, притащить его сюда. Письмо он взял с собой на тот случай, если профессора не застанет дома.

Решение это немножко успокоило его. Надежда вспыхнула в нем на мгновение и погасла, как спичка в подземелье, где сырой воздух, как последняя спичка, и он остался в темноте.

Трамвай уже тронулся с места, когда он подходил к остановке, он вскочил на ходу. Он шел очень медленно, этот трамвай, черт подери. Они всегда ходят медленно, эти трамваи, слишком медленно, черт подери.

Когда он вбежал к профессору, он сказал одно только слово:

– Ради… – и остановился. Ему показалось, что он падает, голова кружится, и он протянул профессору письмо, которое могло рассказать лучше, чем сумел бы он. Профессор прочел письмо, корректный, посмотрел на ручные часы и сказал:

– Ну что ж. Идемте. Я готов.

Они всю дорогу молчали, и только уже на лестнице перед дверью профессор сказал как бы сам себе:

– Паралич. Да. Медицина тут едва ли чем сможет помочь.

Петров открыл дверь французским ключом, зажег свет в прихожей. Ее шуба, муфта и боты – все было на месте. Сердце его заныло: к чему? Теперь-то ей не нужны ни шуба, ни муфта, тем более боты.

С профессором они пошли прямо к ней в спальню.

– Маня, ты не спишь? – окликнул он ее еще из столовой.

Она не ответила. «Наверно, спит», – подумал он.

Чтоб подготовить профессора к неожиданному, невероятному, ужасному, он напомнил ему у входа в спальню:

– Одна голова, без туловища.

– То есть как голова? Атрофировались ноги и руки?

– Нет, все исчезло вдруг.

В спальне Мани не оказалось ни на кушетке, ни на кровати, ни в кресле у окна, где она любила сидеть.

«Может быть, она пошла в ванную или в уборную», – подумал уже было он, но вдруг мысль, холодная, страшная, остановила его: постой, ведь она не могла выйти из комнаты без ног и туловища, она исчезла вся, пока я ходил.

– Где же больная? – осведомился профессор.

– Она исчезла. Впрочем, может, она упала с кровати и где-нибудь здесь на полу. Я поищу.

– Вы шутите? Что это за дурацкая мистификация! Если вас бросила, ушла от вас жена, то при чем здесь медицина. Впрочем, не будем рассуждать. Рассуждения едва ли вам помогут. Я понимаю ваше