Он думал об этом с тоской, стараясь отогнать эту мысль и думать о чем-нибудь другом. Но не мог. И его немножко утешало лишь одно – что у него-то было все на месте.

Он спросил себя: а что, если бы он остался без подбородка и без бровей, ведь ему надо ходить на службу зарабатывать. Потом он опять очень четко подумал: «Безобразие», и ему показалось, что он даже это сказал вслух: «Безобразие, безобразие, что за безобразие, почему это безобразие?»

В это время раздался телефонный звонок в передней.

– Я слушаю вас, – сказал Петров.

– Позовите Маню.

Он уже хотел сказать, что Мани нет дома, но спохватился, ведь голос-то ее остался прежним, а разговаривать по телефону можно без подбородка и бровей.

– Маня, тебя! – крикнул он в полураскрытую дверь спальни.

Он вышел в коридор осмотреть почтовый ящик – нет ли газет. Он вынул газету и пошел в кабинет. Из кабинета он услышал ее голос, громкий, обычный, чуть насмешливый, каким она всегда разговаривала по телефону. По телефону она любила говорить долго. И он долго слышал ее голос. Она смеялась, рассказывая что-то. И обычно он нервничал, когда она подолгу стояла у телефона и болтала о пустяках, особенно когда он читал. Но сейчас, к удивлению, он заметил, что он с удовольствием слышит ее голос, мягкий, женский, Манин голос, и голос ее волновал, словно он слышал его вернувшись из командировки, и он подошел к дверям кабинета и стал прислушиваться, о чем она там говорит.

– Ну вот еще, – сказала она и рассмеялась. – Ему? Ну да. – И опять рассмеялась. – Я? Ни в каком случае. И вообще он мне не понравился. Можешь даже передать. Обидится? – И она опять рассмеялась обычным своим телефонным смехом. – А где ты достала материал? Дорого? Он тебе подарил? Ну да!

И, слыша эти ее слова и веселый смешок, Петров опять подумал: «А вдруг она прежняя, обыкновенная, моя Маня?»

Он подошел к ней и увидел ее с плечом как у статуи, и ему уже не хотелось взглянуть на ее лицо.

«Что за безобразие, отчего это безобразие, к чему это безобразие», – подумал он.

Она опять смеялась.

– Приедешь? Завтра вечером? Почему не сегодня? Приведешь и его? Отлично. Я познакомлю его с Витей. Ну да. Застенчивый? Боишься, что отобью? – и она опять засмеялась.

И тут злоба, страшная злоба на нее за все эти глупые и неуместные слова, сказанные, будто с ней ничего не произошло, и за то, что она кого-то зовет к себе в гости, она, с таким лицом, страшная злоба заставила его заскрежетать зубами.

– И ты, и ты, с таким лицом, с такой, с такой физиономией, безобразная, безрукая, ты, ты приглашаешь в гости и находишь уместным шутить.

Она посмотрела на него, гордо подняв голову, как делала всегда, когда чувствовала себя правой.

– Ну и что ж! Ты хочешь, чтоб я стала затворницей? Ты хочешь, чтоб я всю жизнь просидела в комнате возле тебя, как вещь. Я знаю. Я знаю. Ты давно мечтал запереть меня. Достаточно было мне немножко заболеть.

– Постой, – сказал он. – Кричать не надо. Стенка тонкая, и услышат Никифоровы. Пойдем в столовую. Мне нужно с тобой поговорить.

– Ну и пусть слышат. Ты думаешь, Никифоровы не знают тебя? Ты, ты хочешь, чтоб я превратилась в вещь, которую можно спрятать в шкаф. Я нарочно буду кричать. Пусть все слышат. Пусть знает об этом весь дом.

– Не волнуйся. Прошу тебя – подойди к зеркалу и посмотри на свое лицо. Ну как можно принимать с таким лицом гостей! Они убегут, увидев тебя. Или спросят, где твой подбородок, где твоя рука, где, наконец, брови? Как ты можешь думать о гостях?

Она отвернулась и, закрывшись шалью, сказала:

– Ты всегда мне говорил это. Вспомни, ты всегда попрекал меня, что я некрасивая, что тебе не нравятся мои волосы, что у меня толстые ноги. Ты всегда ко мне придирался. Всю жизнь. Как я только жила с тобой и терпела это!

И она заплакала. Он и раньше не мог слышать ее плач и всегда уступал и извинялся перед ней, увидя ее слезы. Но тут, услыша ее плач, он вздрогнул от внезапной мысли: а вдруг не с ней случилось это, а со мной. Со мной случилось что-то странное, какое-то изменение зрения. Может, я, наконец, просто начал сходить с ума.

Он подошел к книжным полкам. Книги в сиреневых, желтых, розовых и зеленых переплетах обычно действовали на него успокаивающе. И всегда, когда он волновался, поссорившись с женой, глядя на книги, он думал: ничего, это пустяки. Нужно взять книгу и почитать. Забыться? Что бы взять?

Но сейчас его рука, протянувшаяся было к полке, опустилась. Он уныло опустил голову: «И зачем я их собирал? Маня продаст их за бесценок, когда меня увезут туда».

Ему представилось, как приедет «скорая помощь» и его, буйного, увезут в желтый дом, где понемногу он станет животным и будет ползать, как Мопассан.

– Что это за безобразие, почему это безобразие, для чего это безобразие, – сказал он себе.

Он подошел к окну и посмотрел на улицу. В доме напротив осветились окна. Началась вечерняя жизнь. На улицах торопились домой мужчины и женщины, и сверху из теплой квартиры хорошо было смотреть, как они смешно бежали, каждый занятый своими мыслями, и какие у них маленькие фигурки; улица и особенно канал, покрытый снегом, немножко успокоили его, и он подумал: «Завтра, к счастью, выходной и с утра я могу пойти к невропатологу».

Ночь он спал нервно, ворочаясь. Он ночевал в кабинете, чтоб не видеть ее. Утром, наспех позавтракав, он выбежал из дому, вскочил на «четверку» и поехал на Васильевский остров к профессору.

– Разденьтесь, – сказал профессор.

Петров стал неуклюже и растерянно раздеваться, как раздеваются у врача, стыдясь своего нижнего белья и не зная, куда положить одежду. И вдруг странная мысль заставила посмотреть на себя в зеркало. Не исчезло ли у него что-нибудь за ночь? В конце концов и он не был гарантирован от этого.

– На что жалуетесь? – спросил профессор.

– Я? – переспросил Петров.

– Разумеется – вы. А кто же? На что жалуетесь?

Петров подумал: «Сейчас скажу, что у жены исчез подбородок и брови. Что будет? Он вообразит, что я сумасшедший. Но может быть, в самом деле это с ней случилось?»

– Нервы, – сказал Петров. – Галлюцинации. Странные сновидения.

– Сядьте в кресло, – сказал профессор.

Он проделал все необходимые манипуляции,