еще один час в ожидании. Где я? Снова одна, бессонница, лето кончается, озеро с каемкой охристых листьев, а какие дожди. Над холмами поднимается пар. Брызги от редких автомобилей. Привкус в воздухе: костер, топливо для моторных лодок, влажный холод пастбищ. Снова и снова я колотила часами о стену – стекло разбилось, но механизм все урчал, все тикал безропотно. Голыми руками я вырыла в саду неглубокую могилу. И похоронила часы заживо. Теперь не нужно волноваться о времени. Времени больше не существует. Лишь медленно расползающееся одиночество и быстро тающая надежда. Хотя бы у меня есть работа. Хотя бы есть работа.

Но и работа безнадежна. Я вложила в нее столько сил. Поначалу я себя не утруждала. Я валялась в постели, перечитывая все тот же роман и журналы, гадая, что сейчас делает в Лондоне Джим. И это были не просто глупые забавы: хороший день, плохой день? Я рисовала у себя в голове точную карту его передвижений. Вот он в парикмахерской на Эллитсен-роуд, пришел побриться; вот он на встрече в галерее “Лестер”; вот с Берни Кейлом ест колбаски с жареной картошкой у канала; вот стоит со мной в ванной у зеркала; а вот его нет. И я стою у зеркала одна, жилистая и облупленная. Волосы как чертополох. На лице темные ссадины. Я разлагаюсь. Чья на мне кожа? Похоже, я не мылась уже два дня. Я начала волноваться, что Джим приедет – а приедет он со дня на день, – увидит, как я варюсь в собственной праздности, – когда именно, я не знаю – и убежит без оглядки. Бросит меня в третий раз. Третий и последний. Я наполнила ванну горячей водой – как делала уже не раз – и залезла внутрь.

Следующее утро выдалось сухим и ясным. Я взяла альбом, взяла сумку, взяла Джимово пальто. Собрала в лесу новые цветы. Лаванду, петунии, герань. Принесла их домой и перетерла в ступке. Я сделала все, что делал Джим, – вернее, все, что делала для Джима я сама. Прошлась курантом, до однородной массы, смесь вышла замечательно густая. Капелька кремницких белил – экономно. Вот так краска, приятно набирать ее кистью, мастихином. Но яркое солнце не дает сосредоточиться. За окном голосят вороны и чайки, кошки рыскают в высокой траве. Что-то блестит – просверки хрома на дальних лодках. Как это металлу удается солнечные лучи превращать в острые спицы? Лодки мотыляются туда-сюда. Еще секунду назад они были здесь – яркие белые осколки – и вот их уже нет. А что, если поймать их на холст? Что, если написать их кремницкими белилами? Все, кроме солнечных спиц. Краску кладем так плотно, что с расстояния десяти футов будет видна лишь бесформенная масса – чистая абстракция, – а приблизься на вытянутую руку, и увидишь рельеф. Детали. Ясность. Добиться такого эффекта можно. Кто-то уже добивался, это точно. Но кто? Признанные гении-мужчины.

Подрамник я сколотила сама, из реек, найденных в сарае, – картины Генри, так и не начатые, так и не законченные, – и, забивая медные кнопки обратным концом пестика, натянула на него холст. Добротная парусина, нити плотно переплетены. Легко загрунтовать. Оставшейся тканью я завесила окно, закрепив ее кнопками, чтобы сдерживать дневной свет. Заодно перестану выглядывать Джима. Ничего лишнего.

Полная сосредоточенность.

Но нет, но нет, но ничего.

Либо прими недостатки, либо исправь их. Кто-то однажды мне это сказал. По телефону. Либо прими недостатки, либо исправь их. Лично я считаю так. Как из учебника. И такой нежный голос. Кроткий и зыбкий.

Я перетерла всю лаванду и герань. Петунии не дают цвета.

Синяя паста в ступке. Капля масла, перемешиваем.

Еды навалом, но мне ничего не хочется.

Какое-то время все шло неплохо.

Только голова кружилась.

Кажется, в земле у меня под ногами тикают каминные часы. Я ощущаю дрожь в подошвах. Но это лишь хруст раздавленного стекла.

И все-таки веревка в полоску не подходит.

Надо выразить это в самой краске.

Попробуем лаванду с геранью. Еще льняного масла. Нужна щедрая порция кремницких белил. Ничего не выходит. Нет – больше боли. В краске. Краска должна нарывать. Не блестеть, не сверкать, не петь. Хотя бы этой работой я не пожертвую. Разить наповал. Это достижимо, главное – не останавливаться. Времени больше не существует. Часы зарыты. Но куда мне двигаться? Что мне делать?

* * *

На улице, делаю наброски. Если металлу удается превращать лучи в острые спицы, почему же их так трудно рисовать? Мачты попроще. Взмах карандаша – и готово. Такие простые лодки. Толпа народа на причале. В корзинке цветы с зеленых подножий холмов. В основном сорняки. Да, он приедет со дня на день. Он сам сказал. И я ему поверила. А если не приедет, брошу в озеро его картины.

* * *

Размолола в ступке еще одну таблетку и сразу добавила белил. Растерла, боли в краске стало больше. Когда Джим уехал, было шестьдесят четыре таблетки, а теперь их пятьдесят две. Они коралловые, а под действием пестика становятся белыми. Белый порошок, похожий на соль. Одной щепотки мало. Вечером на ужин содовый хлеб, по маминому рецепту. Джим позаботился, чтобы у меня были спички. Он положил их в ящик, два коробка. Часть спичек черные, уже сгоревшие. Когда он вернется, купим еще. Эксгумируем часы или добудем новые. Вернем утраченное.

* * *

Ночь, вокруг ни огонька. Деревья – густое скопление черноты. Перешептывающиеся канаты натягиваются из-за отлива. Повсюду так тихо и прохладно. Запахи ночи так чисты и полны. Я несу две лучшие картины Джима над головой, точно участник похоронной процессии.

Я весь день собиралась с духом – его послания, похоже, до меня не дошли; последний поезд отбыл без него, – но я ждала и ждала и ждала слишком долго.

Тяжелые, шероховатые с боков. Отнесла их вниз, к кромке воды. Под ногами ил и песок, вода по щиколотку, бодрит. Швырнула их в озеро, раздался всплеск. Высоко не подбрасывала. Но меня все равно окатило брызгами. Доски поплыли, точно плоты, и исчезли во мраке. Канаты натянулись, лопнули.

Он отправился искать Анну Элен. Глупо было думать иначе. В домике еще полно картин. Я составила их в задней комнате. Впереди свет кухонной лампочки, расплывчато-желтая путеводная звезда. Он сам разрешил, дал добро. Но на сегодня хватит.

* * *

Я открыла глаза; канаты со скрипом натягивались, но их нигде не было видно. Я лежала в спальном мешке Джима из занавесок, в груде его одежды, в запахе его кожи, и на меня спускался день. Канаты были совсем близко, тягуче, монотонно поскрипывали. Я встала прямо в спальном мешке, и он соскользнул на пол. Я пошла на звук, по коридору – скрип не утихал – в гостиную. В кресле-качалке сидел Джим, руки скрещены на груди. Вид яростный, лицо напряжено. Новенькие блестящие ботинки. Увесистый перстень с опалом.

– Где они? – Слова повисли в воздухе. – Две лучшие работы пропали. Где они?

Мерный скрип кресла, вперед-назад.

– В озере. Ты сам разрешил их выбросить.

Он кивнул:

– Через неделю. А прошло шесть дней. – Но его словам больше нельзя было верить. Встал, отряхнул руки. Оглядел меня, точно собрался писать портрет. Склонил голову набок. Карандаша, чтобы измерить пропорции, не было. Все равно они искажены. – Элли, насколько сильно мне волноваться?

Я не понимала, почему он спрашивает. Яркий свет ослеплял. На