излете своей осени он не удивился, когда ему предложили новую высадку под старым лживым предлогом политической эпидемии желтой лихорадки, и воспротивился уговорам никчемных министров, долдонивших: пусть вернутся морпехи, генерал, пусть вернутся со своими машинками для опрыскивания зачумленных и получат в обмен все, что захотят, пусть вернутся со своими белыми госпиталями, голубыми лужайками, вращающимися поливалками, силой которых на смену високосным годам приходят века доброго здоровья, и он стукнул ладонью по столу и решил, нет, под мою высшую ответственность, но грубоватый посол Маккуин возразил, вы уже не в том положении, чтобы что-то обсуждать, ваше превосходительство, режим держится не надеждой, не соглашательством, даже не террором, а чистой инерцией застарелой непоправимой безнадеги, выйдите на улицу и взгляните правде в глаза, ваше превосходительство, мы на финишной прямой, либо высаживается десант, либо мы забираем море, третьего не дано, ваше превосходительство, третьего не дано было, мама, так что они забрали апрельское Карибское море, морские инженеры посла Эрвинга увезли его в пронумерованных цистернах подальше от ураганов и посеяли под кровавыми рассветами Аризоны, увезли со всем, что было внутри, господин генерал, с отражением наших городов, с нашими застенчивыми утопленниками, нашими безумными драконами, хотя он прибег к самым изощренным навыкам своей вековой смекалки и попытался вызвать массовый протест против утраты национального достояния, но безуспешно, господин генерал, никто не вышел на улицы ни по собственному разумению, ни насильно, мы подумали, это его очередная уловка, чтобы утолить ненасытную жажду вечной власти, мы подумали, пусть хоть что-то происходит – и на том спасибо, пусть увозят море, хрен ли, да хоть всю родину заодно с ее символом, драконом, думали мы, равнодушные к вкрадчивым речам переодетых в гражданское военных, которые заявлялись к нам домой и умоляли от лица родины ринуться на улицу с криками: прочь с нашей земли, гринго, чтобы воспрепятствовать грабежу, подстрекали нас громить и жечь магазины и виллы, принадлежащие иностранцам, предлагали нам живые деньги, если мы выйдем протестовать под защитой армии, солидарной с народом перед лицом агрессии, но никто не вышел, господин генерал, потому что все помнили тот раз, когда нам так же запудрили мозги, а потом открыли огонь по толпе под предлогом того, что некие провокаторы якобы начали стрелять в военных, так что теперь на народ рассчитывать нельзя, господин генерал, и мне пришлось в одиночку нести груз этой кары, в одиночку подписать, думая, мать моя Бендисьон Альварадо, ты лучше всех знаешь: пусть уж заберут море, но только не высаживают десант, вспомни, это они тогда придумывали все приказы, а меня заставляли подписывать, они обабили наших деятелей культуры, они привезли Библию и сифилис, внушали людям, что жизнь проста, мама, что все покупается за деньги, что негры заразны, пытались убедить наших солдат, что родина – это бизнес, а чувство чести – выдумка правительства, чтобы вы сражались забесплатно, и во избежание всех этих зол я предоставил им право пользоваться нашими территориальными морями так, как они сочтут необходимым в интересах человечества и мира между народами, предоставление данного права подразумевает пользование не только физическими водами, видимыми из окна его спальни до самого горизонта, но и всем, что понимается под «морем» в широком смысле, как то: обитающие в упомянутых водах фауна и флора, направления ветров, изменчивость миллибаров, всё, но я и представить себе не мог, что они способны на такое, что исполинскими насосными установками они вычерпают и увезут в пронумерованных цистернах все мое старое шахматное море, и в разверстом кратере под резкие толчки насоса обнажились затонувшие останки разоренного дикой оравой старинного города Санта-Мария-дель-Дарьен[48], мы увидели флагманскую каравеллу верховного адмирала всея моря-океана, совсем не изменившуюся с тех пор, как я увидел ее из моего окна, мама, вросшую в плотный ковер морских уточек[49], который с корнем вырвали зубья землечерпалки, прежде чем он успел устроить чествование, достойное исторического масштаба этого кораблекрушения, они увезли всё, что составляло смысл моих войн и повод моей власти, и оставили только пустую равнину, покрытую шершавой лунной пылью, он видел ее, проходя вдоль ряда окон, и сердце его сжималось, и он взывал, мать моя Бендисьон Альварадо, просвети меня лучами своей мудрости, ибо в те последние ночи просыпался от повторяющегося кошмара: мертвецы родины восстают из могил и спрашивают с него за море, он слышал, как кто-то скребет стены, слышал неупокоенные голоса, замечал жуткие потусторонние взгляды, следящие через замочные скважины, как он влачит огромные, как у умирающего ящера, ноги по курящемуся болоту, по последней спасительной топи этого дома в потемках, без устали вышагивает по перекрестью запоздалых пассатов и фальшивых мистралей из ветряной машины, которую подарил ему посол Эберхарт, чтобы немного сгладить неудачную сделку с морем, видел на вершине утеса одинокий огонек дома для престарелых диктаторов, которые, будто волы, дрыхнут сидя, пока я тут мучаюсь, говнюки, вспоминал прощальный храп своей матери Бендисьон Альварадо в особняке в предместье, ее крепкий сон птичницы в комнате, озаренной заступничеством душицы, мне бы на ее место, вздыхал он, место счастливой спящей матери, которая не дала себя запугать чуме, не дала себя устрашить любви, не дала себя застращать смерти, а вот он, напротив, пребывал в таком смятении, что даже повторяющиеся в окнах вспышки маяка без моря кишели, казалось ему, мертвецами, он в ужасе бежал от фантастического звездного светляка, опрыскивавшего кошмарную округу ледяными испарениями лучистого, перемолотого в пыль костного мозга мертвецов, погасить, вскричал он, погасили, велел законопатить дом изнутри и снаружи, чтобы через щели в окнах и дверях под видом других запахов не проникли тончайшие чесоточные дуновения ночных ветерков смерти, остался в темноте, шарил руками, едва дышал в безвоздушной духоте, проходил, казалось ему, сквозь темные зеркала, шагал и шагал от страха, пока не услышал топот копыт в кратере моря, это грозно восходила луна в своих дряхлых снегах, уберите ее, вскричал он, погасите звезды, на хрен, это приказ Бога, но никто не прибежал на его крики, никто не услышал, только паралитики встрепенулись, проснувшись от испуга в бывших конторах, слепцы пробудились на лестницах, прокаженные в жемчужинах росы поднялись ему навстречу из-под поросли первых роз и протянули руки, моля о целебной соли, и тогда свершилось, маловеры всего мира, клятые идолопоклонники, свершилось, он дотронулся до наших голов, до всех по очереди, прикоснулся к больному месту каждого гладкой и мудрой дланью, дланью истины, и в тот же миг мы вновь обрели здоровье тела и спокойствие духа, вновь обрели силу и