желание жить и увидели, как слепцы завороженно любуются рдением роз, калеки отплясывают на лестницах, и увидели мою собственную кожу, как у новорожденного, каковую я и показываю по ярмаркам на всем белом свете, чтобы всякий знал о чуде, всякий уловил аромат едва распустившихся лилий, издаваемый шрамами от моих язв, я несу этот аромат по всей шири земной в укор изменникам и поучение распутникам, так кричали они в городах и селах, на пирушках и процессиях, силясь устрашить толпу вестью о чуде, но никто не верил, мы думали, это очередной наймит, которого внедрили в толпу коробейников, чтобы внушить нам распоследнюю ложь, мол, он вернул кожу прокаженным, свет слепцам, подвижность паралитикам, мы думали, это отчаянная попытка режима привлечь внимание к сомнительному президенту, вся личная охрана которого состояла из патруля новобранцев, вопреки единодушному мнению совета министров, настаивавших, нет, господин генерал, вам требуется защита получше, хотя бы отряд снайперов, господин генерал, но он уперся, никому не нужно и неохота меня убивать, кроме вас, мои никчемные министры, мои ленивые командиры, но вы не смеете и никогда не посмеете, потому что знаете, потом вам придется поубивать друг друга, так что один только патруль новобранцев и остался в запущенном доме, где коровы бродили, как им вздумается, от главного вестибюля до зала аудиенций, они сожрали цветущие луга с гобеленов, господин генерал, сожрали архивы, но он не слышал, зато впервые увидел корову на верхнем этаже октябрьским вечером, когда оставаться на улице не было возможности, уж такой хлестал ливень, хотел шугануть ее, пошла, пошла, вдруг вспомнил, что корова пишется через о, вспомнил, что уже видел, как она объедает абажуры, и было это в ту пору жизни, когда он понял, что бессмысленно ходить к лестнице шугать коров, наткнулся еще на двух коров в праздничном зале, их донимали куры, наловчившиеся склевывать клещей с их крупов, выходило, что в последние дни, когда мы видели словно бы навигационные огни и слышали звуки копыт крупного животного за укрепленными стенами – это он бродил с корабельным фонарем и бился с коровами за удобное спальное место, пока снаружи шла общественная жизнь без него, мы ежедневно видели в правительственных газетах подложные фотографии с военных и гражданских аудиенций, на которых он представал в разной форме в зависимости от случая, слышали по радио не меняющиеся годами речи по большим национальным праздникам, он присутствовал в нашей жизни, когда мы выходили на улицу, заглядывали в церковь, ели, спали, хотя всем было известно, что он едва таскает свои грубые сапоги заядлого ходока в обветшалом доме, вся обслуга которого теперь состояла из трех или четырех ординарцев, они кормили его, следили, чтобы в тайниках всегда был мед, выгнали коров, разгромивших главный штаб фарфоровых маршалов в запретном кабинете, где ему суждено было умереть, если верить какому-то предсказанию гадалок, которое он позабыл, ждали его нечастых приказов, пока он не вешал лампу на притолоку и не раздавался скрежет трех замков, трех засовов, трех щеколд в спальне, изменившейся в отсутствие моря, и тогда уже расходились по своим комнатам на первом этаже, убежденные, что до самой зари он будет охвачен сном одинокого утопленника, но он внезапно просыпался, лелеял бессонницу, волочил огромные призрачные лапы по огромному дому во мраке, который тревожили только сдержанное урчание коровьих желудков да простецкое дыхание кур, спавших на вешалках вице-королей, он слышал лунные ветра в темноте, ощущал шаги времени в темноте, видел, как его мать Бендисьон Альварадо подметает в темноте веником из зеленых веток, тем же, что смела обгорелых ученых мужей: Корнелия Непота[50] в оригинале, незапамятную риторику Ливия Андроника[51] и Цецилия Стация[52], сведенных к конторскому мусору в ту кровавую ночь, когда он впервые вошел в монструозный дом власти, пока снаружи сопротивлялись последние самоубийственные баррикады выдающегося латиниста и генерала Лаутаро Муньоса, царствие ему небесное, они перешли двор в зареве горящего города, перепрыгивая трупы личных охранников просвещенного президента, он горел в лихорадке трехдневной малярии, а у его матери из оружия имелся только зеленый веник, поднялись по лестницам, натыкаясь в темноте на туши лошадей из великолепной президентской конюшни, которые все еще истекали кровью, от главного вестибюля до зала аудиенций, в закрытом доме трудно было дышать от кислого порохового запаха лошадиной крови, в коридорах мы увидели следы босых ног, измазанных лошадиной кровью, на стенах увидели отпечатки ладоней, сочащиеся лошадиной кровью, а в зале аудиенций, в кровавом озере увидели истекшее кровью тело прекрасной флорентийки в вечернем наряде, с саблей, вонзенной в сердце, это была супруга президента, а рядом труп девочки, похожей на заводную балерину, со стреляной раной во лбу, это была его девятилетняя дочь, а еще увидели труп цезаря-гарибальдийца, президента Лаутаро Муньоса, самого умелого и способного из четырнадцати генералов-федералистов, которые в течение одиннадцати кровавых лет сменяли друг друга у власти посредством переворотов, и единственного, кто отважился отказать английскому консулу на его же языке, а теперь он лежал здесь, будто дохлая кефаль, босой, и расплачивался за свою отвагу размозженным черепом – выстрелил себе в рот после того, как убил жену, дочь и сорок два андалузских скакуна, чтобы никто из них не попал в лапы карательной экспедиции британской эскадры, и тогда командующий Китченер сказал мне, кивнув в сторону трупа: видишь теперь, генерал, как кончают те, кто подымает руку на отца, не забудь, когда взойдешь на царствие, сказал он ему, хотя он уже взошел, после стольких бессонных ночей ожидания, стольких отложенных вспышек ярости, стольких проглоченных унижений, его, мама, наконец-то провозгласили командующим армии, флота и военно-воздушных сил и президентом республики на срок, который потребуется для восстановления порядка и экономического равновесия страны, так единодушно решили последние вожаки федерации с согласия сената и депутатской палаты в полном составе и при поддержке британской эскадры, поддержке, которой я заручился долгими трудными вечерами домино с консулом Макдоналлом, только поначалу ни я, ни кто другой не поверили, конечно, как было поверить в неразберихе той страшной ночи, если даже на своем гнилостном смертном одре сама Бендисьон Альварадо не могла поверить, вспоминая, как сын не знал, с чего начать править в этом бардаке, не находилось ни одной целебной травки, чтобы отпоить этот огромный, трясущийся в лихорадке дом, в котором не осталось ничего ценного, кроме побитых молью масляных портретов вице-королей и архиепископов из мертвой европейской знати, всё остальное предыдущие президенты мало-помалу растащили по своим владениям, не осталось и следа от драпировок