Шрифт:
Закладка:
Реальная привлекательность СССР, таким образом, имела мало общего с ее описанием в меморандумах Госдепартамента США. По общему признанию, Советский Союз пригласили в дебри экономического и культурного наследия, которое он не смог понять. Во время своей первой поездки в Советский Союз в 1961 году У Л астра, входивший в состав кубинской делегации, которая вела переговоры по экономическим вопросам, был угощен довольно приятным лакомством. Обратив внимание на маленький блестящий колокольчик испаноговорящего гида, успокоившего кубинскую делегацию, Ластра вновь переключился на одно из величайших достижений советского потребления; конечно, оно демонстрировало кубинцам потребительскую культуру, которую может принести с собой социализм. Как позднее вспоминал Ластра, его угостили советским мороженым только после того, как дали краткую справку[568]. Историк Л. Перес утверждал, что наиболее значимым фактором в формировании кубинской идентичности в XX веке была близость Кубы к Соединенным Штатам [Perez 1990: 226–233]. Эта «беспрецедентная близость» принесла кубинцам богатство, так как богатые американцы инвестировали в кубинское сельское хозяйство и в 1950-е годы превратили остров в одно из популярных туристических мест. Полвека взаимодействия, однако, также привели к экономическому неравенству между Гаваной и остальной частью страны, а также к североамериканским нормам потребления, которые были недостижимы для государства, находившегося во власти изменчивых цен мирового рынка на сахар. Лучи потребительного рога изобилия тускло сияли, преломляясь североамериканскими посетителями, для которых Куба «была местом для медового месяца, площадкой для отдыха, борделем, казино, кабаре, портом свободы – местом для интрижек, кутежей и пьянства» [Perez 1999: 490]. Ластра, высокообразованный экономист из городской «мелкобуржуазной» среды, работавший до революции в американских компаниях в Гаване, не был впечатлен советским мороженым. Кубе, однако, придется довольствоваться таким уровнем потребления в течение следующих трех десятилетий.
Египет: политическая экономия неудавшегося альянса
Полтора десятилетия назад Уэстад утверждал: «Уже давно известно, что союзы, которые создавал СССР во время холодной войны, не были эффективными. Первая советская “империя” – китайско-советский альянс – просуществовала всего около десяти лет. Срок существования второго союза – альянса с такими странами третьего мира, как Афганистан, Ангола, Эфиопия, Гвинея, Ирак, Мозамбик, Никарагуа, Сирия, Вьетнам и Йемен, – был примерно таким же. Даже то, что Ю. Андропов называл “особым союзом”, – альянс с Кубой, – на протяжении большей части своего существования представляло собой спорадическое взаимодействие». СССР не мог и даже не пытался воспроизвести структурные связи, которые связывали промышленно развитые экономики друг с другом и с мировой экономикой (к ним Уэстад относит взаимовыгодную торговлю, инвестиционные модели и устойчивый технологический обмен). В рамках биполярной конструкции холодной войны «альянс» неизбежно становится соотносительным понятием; в расколотом на две части мире каждый лагерь будет искать союзников в геополитической игре с нулевой суммой, в то время как некоторые страны могут оставаться нейтральными[569]. Но оправданно ли в этом случае говорить об эквивалентности? Микоян так не думал – и был прав. В 1958 году он сказал посетившему СССР марокканскому высокопоставленному лицу: «Мы не стоим на той позиции, что дружба с Советским Союзом должна наносить ущерб сотрудничеству с другими странами»[570]. Он имел в виду, конечно, США. Микоян мог или не мог быть добрее американских госслужащих, и он, безусловно, не был либералом, но его подход к международной торговле, в отличие от американского, не носил эксклюзивный характер. Причина такого различия проста: Соединенные Штаты – с Англией, а иногда и Францией в качестве младших партнеров – были гегемонистской державой, и нарушение установленных ими границ повлекло бы за собой быстрое возмездие[571]. Советский Союз, в свою очередь, не располагал средствами, позволившими бы ему контролировать страны в рамках гегемонистской конфигурации, и поэтому не мог понять, как это сделать (вне досягаемости его армий на непосредственной периферии или, конечно, за пределами Восточной Европы).
Первая волна деколонизации пришлась на 1940-е – начало 1950-х годов; многие обретшие независимость страны, движимые политическими и экономическими обстоятельствами, заинтересовались преимуществами обмена с СССР. И вот вторая волна, представленная в основном африканскими странами, постучалась в советскую дверь или была точно так же загнана в нее. Отдельные представители этих стран предложили установить непосредственные отношения немедленно. Когда в феврале 1957 года – еще и года не прошло с момента обретения независимости – марокканский временный поверенный во Франции пришел в советское посольство в Париже для переговоров, он объявил, что марокканское правительство «очень хочет развития советско-марокканских торговых отношений», но в настоящее время они обременены наследием экономической и институциональной зависимости от Франции и французского блока[572]. Французы навязывали Марокко посреднические услуги в бартерной торговле 1957 года с СССР: она должна была проходить в рамках ежегодного франко-советского торгового соглашения[573]. Тем не менее они пригласили представителей Советского Союза на апрельские торговые переговоры, проходящие в Рабате. СССР подчинился, но мало что выиграл. Марокканцы нуждались в нефти и зерне: потребность в последнем появилась в результате засухи в стране[574]. Они настаивали на участии Советского Союза в предстоящей международной выставке в Касабланке, что позволило бы марокканскому бизнесу сравнить советские тракторы с западными[575]. В качестве платы за нефть марокканцы предложили цитрусовые[576]. Советскому руководству придется довольствоваться фактом приобретения нового партнера, а цитрусовые фрукты ждали своего часа.
Более непосредственные связи с Марокко и марокканскими фирмами окончательно установились в следующем году, когда в апреле 1958
