уж это-то — высший кайф. Тебе этого, конечно, не понять. Но, понимаешь, это же — блаженство. Я Морозов А.Э., мне тридцать шесть, и я вдруг оказываюсь еще в одном измерении. Я и сам снова ребенок, и весь мир ребенок, и я никогда не умру. Понимаешь, если у меня будет сын, толстенький, головастенький, щекастый, рот до ушей — да я любому за него глотку перережу, только чтобы моему малому было хорошо. Понимаешь? Ведь ты-то меня понимаешь? Ты должен, должен меня понять. Я ни за что не поверю, чтоб ты меня не понял. Ты должен меня понять. Ведь есть же и у тебя хоть что-то святое? Есть или нет?

Но я, к сожалению, не успел Саше сказать, что у меня есть святое. Потому что в кухонных стеклянных дверях, в табачной полумгле появилась наконец округлая фигура.

— Дашь ты мне когда-нибудь отдохнуть, свинья! — взвизгнула фигура. — Только соберусь заснуть, а они снова — бубубу-бубубу-бубубу…

— Я тебе дам отдохнуть, я тебе дам свинью, — недобро напрягся Саша.

Женщина открыла рот и хотела, по-видимому, заорать, завыть, задергаться, но я, мгновенно среагировав, шустро выбрался из-за стола.

— Тихо, тихо, товарищи, — запел я. — Действительно, время позднее, по домам пора, так что ты, Сашок, тут не прав. Но и вы, Вера, тоже — зря на него. Это я, скорей, виноват, — юлил я. — Уж вы на него не сердитесь, Верочка, мы с ним так давно не виделись… Вы обещаете, что не будете на меня сердиться? Ладно!

Саша сопел, а Вероника тогда улыбнулась сквозь будущие слезы и махнула рукой в знак того, что не будет. Так что не сказал бы я, что визит к другу детства, отрочества и юности оставил в моей душе какой-то неприятный осадок. Напротив, я в значительной мере обогатил себя дополнительными сведениями о жизни, Вера даже приглашала меня приходить еще, «но только не так поздно».

А что? Она по-своему права, эта в общем-то вполне нормальная женщина. И я искренне рад за Сашка. Пожалуй даже, что ему и повезло — далеко не всякому удается так легко и безболезненно войти в их круг. А это рано или поздно каждому делать приходится, каждому, вы меня слышите, каждому, запомните — каждому…

* Кунжа — красная рыба, одна из разновидностей форели. Дефицит.

Портвейн «Кавказ» — мерзкое советское крепленое пойло, сгубившее не одного тогдашнего литератора «андерграунда». Активные потребители этого напитка имели титул «Кавказский пленник», придуманный Александром Лещевым.

…стена с накатом… — Ввиду дефицита и дороговизны бумажных обоев любители уюта специальным валиком наносили тогда при ремонте квартиры всякие узоры по сырой штукатурке.

…как об этом пишут в газетах, будто бы они так уже и делают. — В Японии не бывал, а вот в берлинском аэропорту Шёнефельд как-то купил сувенирную банку «Воздух Берлина», чтобы подарить ее моему самому близкому другу, уникальному прозаику Эдуарду Русакову, всю свою сознательную и бессознательную жизнь живущему в городе К., стоящем на великой сибирской реке Е., и ставшему летописцем этой нашей общей с ним местности.

Кирзовые сапоги… — Кирза — дешевый материал на тканевой основе, пропитанной специальными веществами. «Сапоги, ну куда от них денешься?» (Б.Окуджава).

…около шестидесяти лет назад. — Рассказ написан в 1977 году, в аккурат, когда весь народ с энтузиазмом праздновал 60-ю годовщину упомянутой выше ВОСР.

…как осколок бутылочного стекла на мельнице. — Привет из «светлого будущего» А.П.Чехову, автору «Чайки».

— Она что, и на самом деле верующая? — Кстати, не все, но многие тогдашние неофиты действительно стали с годами истинно верующими людьми.

Пять песен о водке

За жидким кислородом

Вот-вот. Так оно и было. Утро, зима, паутина белая на деревьях, скрл-скрл — снег, мороз щеки драит, холод, под пальто зябкое лезет.

А у нас хорошо. Жарынь такая разлилась: лампы паяльные — пламя синее — гудят, горелки газовые фырчукают — волнами тепло ходит, Абиссиния прямо.

И надо быть совершенной свиньей, такой, как наш начальник товарищ Тумаркин, чтобы погнать нас на мороз, да и не за теплым предметом каким, ну вроде свиных вареных сарделек либо поллитры. Нет! За жидким кислородом он нас послал в сорокаградусный мороз, он, человек, задница которого уже сейчас насквозь прогрела мягкое и удобное кресло кожаное, с подлокотниками.

Грустно мне делается, когда высветится на экранчике мозга моего этот бидон проклятый, то есть баллон кислородный, синей краской крашенный (нарочно синей, чтоб холоднее было). Это и наука доказывает.

Ах, что бы теплое было! Хоть котенок, хоть каши горшок, а то ведь в этом жидком кислороде температуры отрицательной раз в десять, наверное, больше, чем на улице сейчас.

Я-то отлично помню, как принесли в класс такой кислород на урок химии, и полила им учительница тетя Котя живую веточку березовую, и стала она (веточка) такая уж хрупкая, ломкая, а нам так грустно сделалось, что и посейчас в нас эта грусть, как остаточная деформация.

Конечно, он может, Тумаркин-то, собака, что кресло свое уже проплавил сейчас насквозь, напрочь, может гонять за четыре квартала в мороз сорокаградусный. «Чш-чш, — говорит, — вы члены нашего маленького коллектива», а сам, поди, думает: лаборанты вы есть и сучары без высшего образования.

Наш НИИ хитрый такой. Другие есть — проволокой опутанные колючей в три ряда, собаки кругом по кольцу, как троллейбусы, бегают, тихо бегают: не лают, не играют, цепью не бренчат — ученые; только свист легкий и выдает их — трение, значит, кольца о проволоку.

У нас такого и в заводе нету. Прямой наш-то, без заплотов колючепроволочных, без собак. Так себе, стоит флигелек, а кругом студенты бегают — философы, историки да прочая шваль, а во флигелечке этом институтик наш научно-исследовательский, простой совсем, открытый, так сказать, всем ветрам. Только зайти туда постороннему человеку никак не возможно, а почему — это уж, извините, секрет, гостайна, а я подписку давал о неразглашении.

А так-таки дрянной наш институтик, заваль завалящая. Был бы порядочный, так дали нам с Сашей машину или мотороллер, на худой конец, чтоб мы четко и слаженно — одна нога здесь, другая там — доставили кислород в жидком агрегатном состоянии для использования в мирных целях.

Конечно, будь мы хоть какого к науке касательства — совсем бы другое к нам и отношение. Вон есть заочники-студенты у нас в лаборатории. Они умные все, лица у них добрые, очки выпуклые — во блеск!

Только я не хочу таким быть, и Саша тоже не хочет. От