из общественной кладовой накопления. И тут без антагонизма обходится дело. Случаются, конечно, и обострения, и даже судят. Особенно после указа насчет хулиганства и усиления борьбы с ним. Дак без этого тоже нельзя. Сами посудите. Взять хоть такой случай…

В прошлом годе только что район у нас открыли (на десять лет закрывали нас); пришел я в Тиханово насчет пензии. Поселился в доме приезжих. Дежурила как раз Агафья Ивановна. «Здорово!» – «Здорово!» – «Как вы, да как я… Давненько, мол, не виделись». Я, бывало, в бытность председателя повозил ей и кур, и гусей, и меду… Дело прошлое, как говорится.

– Жизнь к нам вернулась, – говорит Агафья Ивановна. – В магазинах и хлеб и сахар появился. Чего теперь не жить? Одно вот плохо – выбрали меня в судебные заседатели. И каждый день все заседаем.

– Чего вы там заседаете? Или вам делать нечего?

– Дак все судим. По новому указу за хулиганство. Вчера Валерку Клокова засудили. Шофера из Провотарова.

– За что?

– Колхозное собрание разогнал.

– Там же Иван Свиненков в председателях.

– В нем-то вся и притчина. Его раньше из потребсоюза в председатели к ним назначили. Ну! Когда район закрывали… А теперь открыли район – колхозники и говорят: «Забирайте его обратно». Но кому он нужен? Он же работает у них, а живет в Тиханове. И заместителя себе тихановского назначил. И тащат за компанию из Провотарова. Колхозники роптали, роптали. Да кто их слушает? А тут как раз отчетное собрание. Народ собрался возле правления, и председатель со своим заместителем тут. Вот тебе, подъезжает на самосвале Валерка, пьяный. Встал он на крыле и говорит колхозникам: «Чего вы по углам все шепчетесь? Вяжите Свиненкова да его заместителя и ко мне в кузов бросайте. Я их в Тиханово на свалку отвезу».

Все засмеялись. А Свиненков крикнул: «Взять его!» Бросился к нему заместитель. А Валерка в кузов. Там у него поленья лежали. Заместитель на колесо. Валерка его хлоп поленом по голове. Тот с ног. Этот выпрыгнул из кузова – на него председатель сельсовета. Валерий выхватил из кабины насос… и того успокоил. Свиненков убежал. А Валерка залез на кабинку, как на трибуну, и говорит: «Собрание закрывается». Ну, посмеялись да разошлись. А этому вчера три года дали. Плакал-то… Трое детей осталось.

– Пусть поплачет, – говорю. – Тут потакать нельзя. Острастка – большое дело. Иначе диктатура ослабнет.

– Дак ведь и я не против, – сказала Агафья Ивановна. – Мы вот сегодня опять судим.

– Кого?

– С кирпичного завода. На трубу лазили.

– На какую трубу?

– Да на заводскую. Вон она торчит, как чертов перст.

Я поглядел в окно – как раз труба напротив была… высоченная!

– В ней, – говорю, – метров пятьдесят будет.

– Пятьдесят четыре метра.

– Зачем же они лазили?

– На спор. После работы Ванька Салазкин говорит: «Эй, вы, сосунки! Вот я сейчас залезу на трубу и куфайку на громоотвод повешу. Ежели кто из вас сымет, ставлю поллитру водки. А не сымете – с вас литр». Бригадир было не пускал его. Да он мотанул того: «Не твое дело!» Ну, залез он, повесил на громоотвод куфайку… Вон видишь, он еще отогнут в сторону.

Я посмотрел в окно – громоотвод и в самом деле отогнут был.

– Кто же снял куфайку?

– Витька Бузинов. Подумаешь, говорит, дерьма собачьего! Куфайку повесил на громоотвод. Взял он гармошку, ремень через плечо и полез. Залез на трубу, снял куфайку. Еще покрутил ей над головой и бросил. Потом сел на край трубы, страданье сыграл: «Ты, залетка, залетуха, полети ко мне, как муха». Потом и гармошку бросил. Встал, походил по краю трубы… Еще кепочкой помахал. Стал слезать – ухватился за крайнюю скобу, она вместе с кирпичом и вывалилась. Он и полетел.

– Разбился?

– Нет, жив… Вот сегодня судить будем.

– За что же? За то, что упал?

– Да судить не Витьку, а Ваньку Салазкина. Того, который куфайку вешал. Бригадира ударил. Руку поднял.

– Ну, за это следует, – говорю. – Руку подымать нельзя. Пошел я на кирпичный завод; надо проверить, думаю. Что за чудо? Пятьдесят четыре метра пролетел человек и не разбился. Подхожу. Они все сидят возле красного уголка, суда ждут. А судья-то в Рязани застрял.

– Чего ж вы, – говорю, – на трубу лазаете?

– А чего ж делать? Работа ноне в пять часов кончается.

– А культурно-массовые мероприятия, – говорю.

– Это чего? «Козла», что ли, забивать? Итак руки все отколотили.

– Как же это он не разбился? – спрашиваю. – Святой, что ли?

– У нас там, возле трубы, навес, крытый шифером. Над мотором для подкачки тяги. Он и угодил на этот навес. Навес с прокатом. Вдребезги разбился. Витька пробил крышу да угодил на сетку металлическую – каркас над электромотором… И сетку погнул.

– И долго лежал?

– Да ну!.. Сам встал. До больницы дошел. Вроде бы в больнице дня два кровью помочился. А так ничего.

– Где же он сейчас?

– В чайной водку пьет.

Осмотрел я и навес пробитый, и сетку металлическую – как зыбка прогнулась… Пришел в чайную. Там Свиненков как раз сидел, председатель из Провотарова. «Привет!» – «Привет». Сели, взяли бутылку «райкомовской» (это перцовку у нас так называют), разлили. Я ему рассказываю про чудо на трубе, а он мне:

– Вон, – говорит, – он, герой! Витька Бузинов.

Тот ходит и в самом деле героем – свитер на нем в полоску, да еще шарф пестрый поверху. У одного стола выпьет, к другому садится.

– Витя, давай к нам! – позвал его Свиненков.

Он подходит, берет мою стопку – и в рот.

– Привет, – говорит, – Свиненкову!

А мне руку подает, как тот космонавт:

– Виктор Бузинов. Я тоже называюсь:

– Булкин Петр Афанасиевич, из Брёхова.

– О-о! – ахнул он. – Уже туда пошло.

– Витя, – спрашиваю его, – долго ты летел с трубы?

– Долго.

– Успел что-нибудь подумать?

– Успел.

– О чем же ты думал, когда летел?

Он выпил еще и говорит:

– Лечу я с трубы и думаю: вот дьявол! Опять дома будет неприятность…

Как видите, все здесь сводится к чисто домашним неприятностям. Никакой непримиримости тут нет. Ну самое большое – это недоразумение в масштабах колхоза, как было в случае со Свиненковым и шофером из Провотарова. Опять-таки чисто местное противоречие. В самом деле – все встало на свои места: и председатель работает, и его заместитель. И колхозники, то есть общество, не страдает от такого хулиганства. А ежели общество не страдает, то, значит, никакого антагонизма в нем нет. Дурость одна, и больше ничего.

Как меня судить хотели

Погорел я на мелочи – обиделся на меня Семен Мотяков через