Шрифт:
Закладка:
Суть да дело, сумерки пали унылые, в хоромах светцы запалили. В гридню по одному заходили посадные и шли до тех пор, пока не заполонили всю. Десятка три мужей с разных новоградских сторонок, меж них насадники, ратные – все почитаемые и в роду, и в граде. Устроились, как сумели и принялись за разговоры. Поначалу-то языки держали за зубами, а потом взыграло и споры пошли, препирательства.
Чермный долго слушал, помалкивал. Лицо держал, а вот внутри все дергалось. Шутка ли принять под свою руку град? Да и люди вокруг новые, незнакомые. Доверять, нет ли?
Присматривался к каждому. Вон Кудимка Бедных – неприметный аки мышь, а поди ж ты – сметливый. Посадные орут, ругаются, а он тихо и раздумно отвечает. И про деньгу знает, и про закрома, и про то, у кого и сколь земельных наделов. Глеб все собирался сосчитать народец в Новограде после мора и резни, а Кудимка уж счёл: и по десяткам разложил, и по подворьям.
Ратные сапогами топали, когда слышали слово верное. Сами-то не трещали, а оно и понятно: вои не сороки. Но Глеб чуял, что не отворотятся, до конца с ним пойдут. Перуново братство, это не бабья сходка у колодезя.
Купцы тревожились, торговались загодя: кто на торгу места просил, кто хотел побор урезать. Вот с ними Глеб и принялся говорить:
– Места на торгу много, так почему просите сбоку от причалов? Медом так помазано?
– А как же? – взвился Некрас Ловких. – У меня ж товарец нежный, ломкий. А с насад всякое несут, так каждый раз тюк или два завалят на мои лотки.
– А кому надо рядом с причалом?
Загудели купчины! Один просил опричь, другой – поодаль.
– А ты чего скажешь, Кудим? – Глеб обернулся к разумнику.
– А то и скажу, что ряды надо бы инако поставить. Чай, самое время. Старые-то погорели, а новых еще не состругали. Подале снедь и барахлишко бабье, впереди кожи и иное чего, покрепче. И толчеи меньше станет. Бабьё по своим делам пойдет, мужи – по мужицким.
– Слыхали, торговые? – Глеб указал на Кудима. – Мест раздавать не стану, инако буду, как Скоры. И мзды брать не позволю. Охота лишнюю деньгу в карман положить, так уговаривайтесь меж собой и каждый в своей ватаге. В казну платите, как и уговорено с давнего времени. Князево дело глядеть, чтоб народец не обирали. Меня на стол крикнете, так смотреть стану строго и об том упреждаю, чтоб потом сопли по щекам не размазывали и не лаялись.
Помолчали посадные, покумекали и согласились. А потом наново спорить принялись. Насадники просили воев, чтоб обороняли от татей речных, ратные упирались, сетовали, что деньги маловато дают за обозный дозор. Тут Глеб развел спорщиков, обещал свои насады пускать вперед торговых и охранять не ладьи, а реки.
И так еще долгонько, до тех пор, пока полночная птаха не запищала на улице, да громко так, что через закрытые ставни услышалось. Тогда уж и примолкли, и принялись смотреть на Чермного.
Тот встал с лавки, пригладил бороду:
– По домам ступайте, раздумывайте. Сроку вам до утра. Не захотите князя менять, так в колокол не стучите. Ну, а ежели звон пойдет, так и я приду на вече.
– Стукнем, Глеб, – Кудим подал голос, тем и удивил всех. – Кроме тебя никто не сдюжит град отстраивать на пепелище. Как заложишь, так и заживем. Звонить будем с первым светом, надобно Скорам укорот дать. Растащат все за день, малой щепки не оставят. Да и не дураки там, чай, догадываются, что шуршим под носом.
Другие согласно загомонили, да и потянулись вон из хором. Оставили Глеба одного, а тот походил по гридне, пометался и уселся на лавку. Стянул с себя сапоги, опояску скинул, рубаху снял и бросил на пол. Потом уж улегся и укрылся шкурой.
– Влада, за все с тебя спрошу, – шептал-ворчал. – Кому сказать, что на стол лезу ради девахи, так засмеют.
Тревогой сковало ведунью, страх опутал сердце, руки и ноги сделал непослушными, будто чужими. Только нынешним днем, стоя за плечом Божетеха на вечевой ступени, разумела Влада какое оно – бессилие перед волей богов. С того и тошно было, и выть хотелось издыхающей псицей. Чермное платье, что вскинула на себя поутру, давило, сапожки сжимали ноги, очелье врезалось в лоб, терзало болью. Волосы и те норовили хлестнуть по глазам, развевались на ветру, будто хотели улететь от страшного и дурного.
Не слыхала Влада о чем спорили на вече, не смотрела на Глеба и Нежату, что стояли друг супротив друга, упирались яростными взглядами, сжимали кулаки. Видела лишь горестное лицо Исаака и печально изломленные его брови; черноокий едва ступил на стогну, а уж сразу и сказал – быть смерти. Указал тонким перстом на Глеба и Нежату, упредил, что одному из них не жить.
Тогда-то и окатило Владу морозной жутью. Знала, что быть смерти, но вот чьей? Посечет Глеб князя, так видение сбудется: сгорит Новоград, люди погибнут, истает жизнь на берегах Волхова. Глеба убьют – значит и ей, ведунье, конец придет. Не снесет смерти любого, не выживет, сгинет во тьме и холоде.
– Любо!!! Воля богов!! – Крики истошные летели со всех сторон, пугали ведуничку.
Слез не сдержала, прислонилась горячим лбом к спине Божетеха, взывала к богиням. Поминала и Ладу, и Ягиню, просила милости.
– Влада, скрепись, – шептал Божетех. – Рыдать не смей, инако опять дождь посыплет. Стогна в глину перекинется, оскользнется кто, вот и… – примолк.
– Дяденька, миленький, что ж делать? – Влада глотала слезы горькие.
На стогне тихо стало. Глеб со щитом и мечом, против него Нежата оружный. Шаг, еще шаг и встречаются клинки, высекают искры по славу Перуну и Велесу, и все на радость Моране, что ждет своей награды – живи людской!
Не вынесла Влада, упала на колена и взмолилась:
– Меня, меня заберите, их оставьте! Гнев усмирите! Обиду отведите!
Звон пошел тихий, взвился, вырос до небес и рухнул оземь, оглушил ведуничку. А с ним и тишина пала звенящая, окаменело все. С испугом озиралась Влада, видела чудное и страшное. Птаха замерла на лету, повисла в небе, раскрыв крыла. Мужичок посадный кинул шапку вверх и остолбенел: руки протянуты, а шапка не падает. Девчонка в короткой рубашонке на руках у матери открыла рот зарыдать, да так и осталась – глазки слезливые, бровки изогнуты.
Окостенело и вече, и Глеб с Нежатой. Застыли щиты вскинутые, мечи скрещенные, и крик воинский не полетел над стогной. Влада подняла лицо к небу и вовсе обомлела! Облака остановились, будто прилипли к высокой сини, солнце светило, но не обжигало. А ветерок сухой и душистый гулял привольно среди затихшего града.
Влада качнулась и пошла с приступок широкого крыльца: озиралась, хваталась за Светоч на опояске. Сторожко подошла к Глебу, не удержалась и пригладила ладошкой его щеку, отвела с глаз выбившуюся из косицы прядь. А уж потом услыхала голос:
– Ягиня, и как в голову тебе пришло близного сотворить?
Ведуничка обернулась и узрела саму Ладу: шла по утоптанной земле, будто плыла. Позади нее вышагивала Ягиня – очи лазоревые, очелье с каменьями самоцветными.
