да старый чахоточный отец. Да и что для него кусок зайчатины? Раз глотнуть, и только. Как назло, и дичи-зверья почти не стало. Мыслимо ли: за три дня ничего не подстрелил. Видно, совсем худо будет. Поневоле ноги протянешь. Мало ли сейчас народу гибнет? Сколько опухших с голоду! А он охотник, добытчик, и по сравнению с другими, считай, живет еще в "сытости". Грешно бога гневить, на судьбу жаловаться. Ружье есть, порох есть, не ленись только…

Он был известен во всей округе. И состояние имел вполне приличное, и уважением пользовался — многим не чета. Но года три тому назад его шальной, беспутный братец Ерубай озорства ради выкрал плосконосую дочь аргинского бая в стороне Телькуля, которая была сосватана за другого. Дело, как и следовало ожидать, приняло скандальный оборот. Оскорбленные и озлобленные ба-рымтачи в отместку угнали почти весь скот Борибая, и за какой-то год оказался он у пустого очага. А тут обрушился как раз и пустоглазый джут. Лихой братец, почуяв беду, одним из первых покинул насиженные дедовские места. Средь зимы, ни с кем не посоветовавшись, подался со своей плосконосой зазнобой на юг, к узбекам. Но, видно, не сладко пришлось ему там. Вскоре дошли слухи, будто продал он свою молодуху сладострастному купцу-персиянину, а сам пошел бродяжничать, как бездомный пес. Вот так, опозорив и разорив семью, сгинул в чужом краю бестолковый братец. Еще недавно Борибай был джигит — хоть куда: плотный, тугощекий, с холеными тонкими усиками. Теперь остались кожа да кости. С утра до вечера бродит по унылой степи, как неприкаянный, голодно озирается вокруг, надеясь, что промелькнет поблизости фазаний хвост. И, должно быть, совсем уже отуманились мозги: кто-то прошмыгнул под кустом биюргуна, и он, лихорадочно рванув ружье с плеча, ударил дуплетом, решив, что это косой попался. Подбежав с гулко заколотившимся сердцем, он увидел суслика, лежавшего на боку, вытянув передние, еще дрожавшие ножки; из оскаленной пасти сочилась кровь. Борибай брезгливо отвернулся.

До сумерек таскался он по степи. И напрасно. Еле дотащившись до дому, Борибай тяжело опустился на кошму и лёг, отвернувшись к стене.

— Не отчаивайся, сынок. Что тут поделаешь? — стал утешать хворый отец. — Вспомни: ведь возле Тущикуля немало заводей и стариц. В половодье их заливает, а потом река уходит. Не может быть, чтобы в них не осталось рыбы. В прошлую осень, помнится, неожиданно похолодало, и снег выпал раньше времени… Так что, милый, не шляйся попусту, а отправляйся-ка с утра пораньше туда. Авось не с пустыми руками вернешься.

Слова старого отца заставили Борибая поднять голову. Он ничего не сказал и, чтобы отвлечься от тягостных дум, начал сосредоточенно протирать маслянистой тряпицей, ружье.

* * *

Наутро он встал еще до рассвета, а когда солнце поднялось на высоту копья, Борибай был уже возле Тущи-куля. Дойдя до небольшой, в форме чаши старицы, густо заросшей по краям зеленым кураком, он остановился, нетерпеливо скинул выцветший, ветхий камзол, закатил штанины до самых бедер и, поплевав на ладони, крепко стиснув острогу, вошел в воду. Она была странно теплой. Вязкая тина, водоросли опутали ноги. Пузырясь, поднялся скользкий ил. Уже припекало. Казалось, солнце теплыми ладонями оглаживало плечи, спину. Борибай почувствовал вдруг легкость во всем теле, бодрость, словно в предчувствии удачи. Не может быть, чтобы в этой тинистой заводи не водилась рыба. Как он мог забыть, что в прошлом году нежданно нагрянули холода, и старицы не успели покрыться льдом, как пошел снег. А в таких случаях, говорят, рыба слепнет. Потом всю зиму бедняга томится подо льдом, зарывшись в ил, а весной всплывает на поверхность, тычется в прибрежную осоку, ничего не видя, не замечая вокруг. И тогда, если изловчиться, ее можно ловить даже голыми руками…

Борибай, держа наготове острогу, осторожно, чтобы не замутить воду, переставлял ноги. Стайка мелких, с мизинец, рыбешек у его ног шарахнулась во все стороны. Почти рядом проплыли два крупных сазана. Однако он не успел замахнуться острогой. Да и действовать надо наверняка, чтобы не упустить удачу. Борибай уже заметно отошел от берега, вода была выше колен, и тут он вдруг замер, затаил дыхание. В нескольких шагах от него у белесых стебельков камыша, лениво шевеля розовыми плавниками, нежилась в нагревшейся воде большая, плотная стая сазанов. Недолго раздумывая, метнул Борибай острогу. Она вонзилась с такой силой, что короткое древко задрожало. Поднялся густой ил, будто подхватило ветром пухляк в степи. Разом все взбаламутилось вокруг. Борибай вытащил острогу и вместе с ней на двух зубцах — двух громадных, толстобрюхих сазанов. Бока их на солнце отливали золотом, в руках чувствовалась приятная тяжесть добычи. Таким способом Борибай очень скоро поймал с десяток крупных — один к одному — сазанов, наполнил холщовую торбу, вытер пот со лба и вышел на берег. Быстро собрал сушняк. Из кармана камзола достал кремень с огнивом (без этого какой охотник рискнет блуждать в степи!), прижал к камню пучок ваты, ловко высек огонь. На ярко пылавшем костре зажарил двух кое-как очищенных и промытых сазанов и съел их жадно, даже не ощутив вкуса. Он тут же почувствовал необыкновенное блаженство, приятную истому и, поглаживая живот, прилег под кустом джингила. Но вскоре ему стало не по себе: сильно заколотилось сердце, зашумело в ушах, начало подташнивать. Вспомнились чьи-то слова: после длительного голодания опасно сразу помногу есть. Можно запросто богу душу отдать. Он испугался, вскочил, залег в воду, долго плескался, мочил голову и, наконец, почувствовал облегчение. Тяжесть в желудке рассосалась.

Солнце уже стояло в зените. В такую жару рыба в два счета протухнет. И до аула не донесешь. Бояться, однако, нечего. Уж чего-чего, а солонцы встречаются в этом краю на каждом шагу. На дне высохших озерков соль лежит грязновато-серыми слоями. Ее казахи исстари употребляют в пищу. Пользуются ею и в лечебных целях. Вон сверкает в лучах солнца обмелевшее и высохшее русло Тущи-куля. Это выступила соль.

Борибай почистил всю рыбу, вывалял в соли, сложил в торбу и подался в аул.

Шел не торопясь, по бездорожью, по не тронутой конскими копытами равнине. Прислушивался к пению жаворонка, а потом и сам начал напевать себе под нос веселую какую-то мелодию. Ни начала, ни конца. Странно: когда брюхо сыто, и заботы сразу улетучиваются, и все так радостно, празднично вокруг становится. И солнце вроде бы ярче светит. Шел Борибай легко, бодро, выпятив грудь, и вели его приятные, безмятежные думы… Вот это, значит, повезло. И не страшит теперь уже голод. Слава богу,