постель больного, где я жаловался на тестя и сплетничал о его темных делишках, а она выслушивала мои недовольства. Арминда не подыгрывала, она считала, что ее тела достаточно, не понимая, что в сложившихся обстоятельствах я легко обошелся бы без интимной близости. Чтобы она меня выслушала, достаточно было сесть на карусель, и катание на лошадках заменило бы собой наши самые откровенные действия.

Однажды на работе, в поисках свободных ушей, я зашел в кабинет к Ире и рассказал ей о своих подозрениях. Поверила она мне или нет? На ее лице ничего не отразилось. Но судя по тому, как она моргнула, мои слова ее задели. Однако теща сохранила холодность до конца. Она поблагодарила меня за доверие и пообещала разобраться в этом деле.

На следующий день она перестала разговаривать с Патроклом и сладкой парочкой. Обедая, ужиная, прогуливаясь с ними или занимаясь сексом с мужем, она не издавала ни звука. Ира вела себя словно босая кармелитка, обреченная жить в таверне и прикладывающая все усилия, чтобы не нарушить обет. Она выражала неодобрение гордым молчанием, однако в то же время была солидарна с теми, кого критиковала, и молилась за них. Когда влюбленные вечером слушали в гостиной музыку, Ира садилась на отдалении от них, поворачиваясь к ним спиной, или располагалась на диване за колонной, где они ее не видели. Из своего укрытия она, запрокинув голову, как будто вдыхала духи Афродиты, распространяла волны своего порицания. Она не понимала, что ее дочь нашла в этом молчаливом парне заурядной внешности, не понимала, почему Григота почитает Хулию за испанскую святую и в то же время творит святотатства, аккуратно и настойчиво ощупывая ее тело, будто ищет на нем кабалистические знаки, утаиваемые шрамы. Она не осознавала причин, из-за которых следила за ними. Ею двигали не материнская ревность или инстинкт, она шпионила за ними, чтобы спровоцировать их на непристойность. Больше всего она боялась, что эти двое займутся любовью у родителей перед носом. Как ей следует реагировать в такой ситуации? Притвориться слепой? Принести Хулии на подносе пачку противозачаточных?

Однажды утром, с первыми лучами солнца, на ее тумбочке засверкало брильянтовое колье. Иру расстроил этот блеск, ей не хотелось принимать подачки от Патрокла. Она предпочла бы узнать, что перед ней снесла яйца птица Феникс. В этом же гнезде спустя неделю заблестели ключи от нового автомобиля. По всем углам этого дома судьба разбрасывала ей подарки. Ира единственная была несчастна. Остальные наслаждались дарами. Работники – жалованьем без задержки. Хулия – новеньким проигрывателем, который она сразу же одолжила подругам, поломавшим его через день. Патрокл – выкупленными земельными участками, подъемом бизнеса, легкими кредитами. Только она (Ира, неподкупный следователь) смотрела на них свысока – не как завистливая сова, а как экзотический ледяной цветок, чье присутствие охлаждало всеобщий пыл.

Однажды за воскресным обедом она нарушила обет молчания. Не объясняя причин своего перевоплощения, даже не отрывая взгляда от бокала вина, который держала в руке. Она скромно высказалась о десерте, поеданием которого все были заняты. Она вступила в разговор так непосредственно, будто с самого начала в нем участвовала.

– Десерт восхитительный, – сказала Хулия.

– Великолепный, – повторил Григота.

– Божественный, – подтвердил Патрокл.

– Отгадайте, кто его приготовил.

Троица посмотрела на нее с восхищением, достойным китайца, выдумавшего черепаший суп. Никто не сомневался, что только она способна приготовить такую амброзию. Все заулыбались и засыпали хозяйку комплиментами. В доме вновь воцарился мир.

Хулия меньше всех оценила возвращение спокойствия, поскольку в нем не нуждалась, она даже не заметила, что в семье случился разлад. Поиски того, что, по ее мнению, не терялось, не заслуживали ни малейшего внимания.

Причиной большего беспокойства для Хулии стало возвращение в город Алекса. Она увидела его на площади, он сгорал на солнце перед Центральным банком. На Алексе были белая рубашка и потерявшие цвет брюки – вечный наряд, который он носил с гордостью фронтовика, демонстрирующего свою военную форму, – эта одежда как будто была униформой его безумия.

Он стрелял сигареты у прохожих. Выкуривал каждую до половины и бросал на землю, чтобы попросить новую. Алекс обращался с табаком как с испортившимся плодом, у которого можно съесть только часть мякоти. Он останавливал пробегавших мимо старых знакомых, которые были или притворялись занятыми предпринимателями, и они, не позволяя Алексу украсть более трех минут своего драгоценного времени, нетерпеливо откупались от него и продолжали свой путь со спокойной совестью и уверенностью, что дурачок счастлив.

Хулия пришла ко мне расстроенная. Утро удивило нас приходом южных ветров, от которых дрожали стекла в окнах.

На город надвигалась зима. Грустная Хулия напоминала этот унылый ветер. На ней был красный спортивный костюм, через который проступали крупные бугорки ее сосков. На лице россыпь мелких прыщиков. Она не заботилась о коже.

– Алекс вернулся, – сообщила она.

– Я знаю. Хочешь устроить вечеринку в его честь? Попроси взнос у мамы, она организовала его освобождение.

– Мама не знает, что он со мной натворил.

– Ты не одна. Чем я могу тебе помочь?

– Ничем. Я уже свела с ним счеты, – побледнев, сказала она.

Я чувствовал, что ей не хотелось говорить о случившемся. Должно быть, она молчала в надежде забыть об этом. Я не торопил события. В итоге она сама рассказала об их встрече – с болью в голосе, сбивчиво, понемногу разматывая клубок спрессованных слов.

В миг, когда она увидела Алекса, ее сердце замерло, единственная часть тела, испугавшаяся насильника, оно бешено заколотилось в надежде вырваться из груди. Ночью она с трудом уснула. Ей пришлось проглотить три пилюли противозачаточного средства. Я напомнил ей, что контрацептивы – это не снотворное, она была иного мнения. Я не стал спорить, Хулия считала их настолько могущественными, что верила: десяти пилюль достаточно, чтобы покончить с собой. Я догадывался, что на самом деле она заснула от влажной прохлады и обильного запаха трав, отравившего наш квартал. Но ей хотелось верить в то, что ее сморил искусственный сон, за которым последовало искусственное пробуждение и день, в котором единственным настоящим впечатлением было безудержное биение сердца. Гардероб она не подбирала. Наряд ждал ее в шкафу готовый – соблазнительный и жизнеутверждающий. Коротенькое черное платье, которое она не осмеливалась надевать по воскресеньям, поскольку в нем не впустили бы в церковь. Белые колготки. Черные сапожки. Важнее одежды были духи, которыми она, руководствуясь эротической географией, натерла мочки ушей, шею, внутреннюю поверхность бедер и пупок. Больше всего внимания она уделила макияжу, щедро покрыв им лицо, ставшее похожим на лик молодой грустной