я исполнил его просьбу. Увы, это не улучшило положения – более того, напротив, – ибо, проходя однажды через лес вблизи хижины, я услышал громкий крик и, обеспокоенный, узнал голос Тересы. Это было так невероятно, что в первое мгновение мне подумалось, должно быть, она подверглась нападению какого-нибудь зверя, я поспешил на помощь и обнаружил ее стоящей на коленях перед священником, который с искаженным от гнева лицом левой рукой сжимал ее запястье в то время, как правой замахнулся для удара. Увидев меня, он отдернул руку, но ярость его была так сильна, что в течение нескольких минут он не мог говорить. Наконец он овладел собой и заявил, что Тереса настолько закоренела в неприятии святых истин, что он утратил христианское смирение и вынужден был ее наказать.

На это я возразил, что наказывать ее – мое дело, ибо Тереса – моя жена, если же она и в самом деле до такой степени непокорна и упряма, ему следовало сообщить, об этом мне, а я нашел бы способ ее образумить.

Тогда дон Педро заявил, что оставил всякую надежду сделать из Тересы настоящую христианку и не видит смысла упорствовать.

Во время этой сцены Тереса не проронила ни слова, однако ночью спросила меня, согласен ли я отдать ее в жены падре. Мне было известно, что у народа Себу существует обычай предлагать другу и гостю женщин своего дома, и наша команда пользовалась им настолько усердно, что в конце концов навлекла на себя гнев островитян, когда те увидели, что некоторым из их жен чужеземцы сделались милее, чем они сами. Однако вопрос Тересы свидетельствовал, что дон Педро не столь хорошо наставил ее в христианстве, дабы она могла понять разницу между женой дикаря и супругой испанца-христианина, которую больше не обязывал варварский обычай ее племени. Я, как мог, постарался втолковать ей это различие, а кроме того, добавил, что дон Педро, как человек, облеченный саном, не может поддерживать с женщинами брачные узы. На это Тереса ничего не возразила.

С тех пор священник действительно перестал радеть о христианском образовании Тересы, выказывая в отношении нее мрачную суровость, однако тем больше будоражила его ум мысль о несметных сокровищах Золотого Города. Он снова и снова заводил разговор об Испании и Севилье, расписывая, какой роскошью я смог бы тогда себя окружить и какие богатства повергнуть к стопам донны Мерседес. Под влиянием его речей меня охватило беспокойство, душа опять потянулась к далекой родине, и я стал подумывать, нет ли способа выбраться отсюда. Мне было известно, что Магеллан незадолго до своей гибели рассчитал, что мы не должны находиться слишком далеко от христианских владений, к тому же мусульманский купец, встреченный нами на Себу, предостерегал короля против нас, упомянув, что такие же люди живут дальше к западу. Так мы часто совещались друг с другом, что нам следует предпринять, дабы с помощью Божьей и всех святых достигнуть владений португальцев, которые, хоть и враждуют с Испанией, все же не предали бы нас в руки дикарей. Но сколько мы ни думали, не сумели выстроить мало-мальски подходящего плана. Даже если бы нам удалось соорудить плот и ускользнуть незамеченными обитателями Себу, мы должны были бы плыть без карт и компаса так, что, скорее, ждала нас верная смерть, нежели привольная жизнь на родине.

Не раз, взобравшись на холм, мы высматривали, не покажется ли на горизонте португальский корабль, однако не видели ничего, кроме немногочисленных парусов туземцев, когда те отправлялись на рыбную ловлю. В такие часы с особой отчетливостью вставала передо мной моя прекрасная родина и воспоминания о донне Мерседес – как она обняла меня на прощание и шепнула, что я должен вернуться, ибо жизнь ее зависит от моей. Эти мысли занимали меня так часто, что однажды вечером, совершая молитву перед ликом Пресвятой Девы, я открыл в нем поразительное сходство с чертами моей покинутой возлюбленной. Мы как раз говорили о возможности бегства, и дон Педро протянул мне образ для поцелуя, заметив, что, должно быть, сама Божья Матерь обещает нам свое заступничество, коль скоро мне явилось чудесное сходство. Я нашел это добрым предзнаменованием, и в сердце моем с новой силой вспыхнула надежда.

На следующую ночь, когда я лежал без сна и предавался своим мыслям, мне пришло в голову попытаться завладеть одной из лодок туземцев и, нагрузив ее золотом, бежать с острова. Тереса, знавшая, где дикари хранят свои суденышки, могла прокрасться туда под видом женщины из деревни и под покровом темноты, отвязав лодку, перегнать ее в безопасное место.

Но когда мы днем обсудили мой план и, взвесив все детали, обратились за помощью к Тересе, она отказалась наотрез. Тут я должен упомянуть, что за последнее время в Тересе совершилась большая перемена. Насколько веселой и беззаботной была она прежде, настолько стала теперь подавленной и задумчивой. Всякий раз, когда нам случалось заговорить о родине и бегстве, она молча усаживалась на землю и черты ее принимали самое мрачное выражение, особенно с тех пор, как она заподозрила о моем желании вернуться к Мерседес. Со своей стороны, я ощущал все большую разницу между оставленной в Севилье возлюбленной и Тересой: какая нежная была у нее кожа, насколько стройнее бедра и стан, мягче и шелковистее волосы. Теперь я находил, что Мерседес во всем отличала изысканность и остроумие, а ее изощренные ласки превосходили дикарскую пылкость Тересы, и я часто выказывал холодность и раздражение Тересе – слишком уж явственным казалось мне различие.

В этот раз я также позволил себе на нее накричать, заявив, что она должна меня слушаться, и впредь я не намерен терпеть ее неповиновение. Оскорбленная, она вспылила и отвечала, что никогда не приложит руку к тому, чтобы помочь мне вернуться на родину и к Мерседес. Тогда дон Педро, кого ее упрямство привело в ярость, обрушился на нее с упреками, как это она посмела упомянуть имя испанской женщины, в сравнении с которой не более, чем прах от ее ног, и, желая уязвить ее еще больше, указал на изображение Мадонны, сказав, что донна Мерседес прекрасна, как Божья Матерь на иконе. Тут Тереса в приступе гнева схватила образ обеими руками, и лицо ее исказила такая ненависть, какой я не видел и тогда, когда она ударила ножом Дуарте Барбосу.

Потом она выбежала из хижины. Мы не видели ее целый день, не вернулась она и к вечерней молитве, которую до тех пор творила вместе с нами. После