что мне предстоит умереть в темноте. Но вместо этого нож перерезал веревку, затянутую у меня на шее, что затрудняло мне дыхание и мешало глотать: затем были разрезаны путы на руках и ногах. Теперь я был совершенно свободен, однако медлил пошевелиться, поскольку думал, что вызволившая меня рука подаст мне знак, что делать дальше. И тут над крышей хижины снова раздались уже знакомые омерзительные вопли, завыли в страхе собаки, забряцало оружие среди встревоженных голосов и зашуршали торопливые, удаляющиеся шаги. В следующее мгновение невидимая рука схватила мою и, сжав ее, дала понять, что я могу подняться, что я и сделал, дабы последовать за своей безвестной провожатой. У задней стены хижины она прорезала дыру в лубяной циновке, и я с жадностью вдохнул свежий ночной воздух. Было, однако, настолько темно, что я с трудом мог различить только неясный силуэт да полосы белой краски, которой женщины острова Себу расписывают себе грудь и ноги и которая имеет свойство светиться в темноте.

Мы бесшумно проскользнули между хижинами и горой, а потом углубились в лес. Здесь мы немного передохнули, и девушка начала что-то тихо говорить, но я мог ответить лишь тем, что благодарил ее по-испански за свое спасение. Затем мы снова двинулись в путь и, когда к утру выбрались из леса, оказались, насколько я мог судить в свете угасающей луны, посреди широкой, поросшей травой равнины. Тогда я узнал в своей спасительнице девушку, которая сидела справа от меня; что сталось со второй, открылось мне много позднее и тогда же подтвердилась моя догадка, что ей в питье было подмешано одурманивающее снадобье, погрузившее ее в глубокий сон. Пробираться сквозь заросли высокой густой травы было для меня тяжело и мучительно, ибо солнце немилосердно жгло раненую голову, а ноги распухли и зудели. Увидев, что я не в силах идти дальше, девушка устроила привал у воды, промыла мне рану и наложила повязку из куска своего покрывала: затем она принесла травы, соком которых натерла нагноившиеся места на руках и ногах, где веревки врезались в кожу. Это принесло мне немалое облегчение, и вскоре я мог продолжить путь.

Навстречу нам попадалось множество деревьев с диковинными листьями, которые состояли из двух частей, сложенных вместе наподобие крыльев: они крепились к веткам короткими заостренными стебельками, а на другом конце торчал красный шип. Если прикоснуться к таким листьям, они отделяются от ствола и немного пролетают по воздуху, а красный шип способен жалить не хуже какого-нибудь насекомого. И все же я думаю, что это не живые существа, а обыкновенные листья.

К вечеру мы достигли гор и с наступлением сумерек углубились в узкое ущелье, по которому пробирались около часа. Затем нас снова ожидала равнина, поросшая травой, густой и мягкой, словно ковер. Быстро стемнело, и моей спутнице пришлось взять меня за руку. Помню, мы проходили мимо каких-то развалин, я различал смутные контуры арок и колонн, как будто нас окружал разрушенный город. Ночь мы провели у руин большого каменного дома, съев несколько плодов, принесенных девушкой из зарослей раскинувшегося поблизости кустарника, и так как я ослабел и был измучен дорогой, то проснулся, когда солнце стояло уже высоко над горизонтом. Я не ошибся: вокруг действительно лежал мертвый город, с остатками крепостных стен и башен, колоннад и фонтанов, но что самое удивительное – все это было из чистого золота, сверкало, искрилось и жгло огнем, как будто мы стояли посреди пламени. Мне было известно, что этот драгоценный металл представляет на открытых нами островах сравнительно небольшую ценность, и Магеллан, под страхом смерти, запретил своим людям выказывать алчность к золоту, дабы не показать туземцам, насколько мы в нем заинтересованы. Однако я даже не подозревал, что на свете может существовать такое богатство. По сравнению с хижинами из луба и тростника, прилепившимися у побережья, эти некогда величественные сооружения, возможно, разрушенные землетрясением, казались возведенными иным народом, и – хоть я не ученый – рискну утверждать, что город этот должен был быть выстроен еще перед потопом. Среди руин высилось множество гигантских идолов – стоящих или сидящих, с глазами и ожерельями из драгоценных камней, каждый из которых один стоил целого дома, как тот в Севилье, где живет донна Мерседес...

Впоследствии, когда Галайя – так звали мою спасительницу – научила меня языку своего народа, я узнал, что ее соплеменники издавна знали об этом городе, однако не отваживались туда заходить, ибо считали, что там обитают демоны. Когда же я спросил у нее, почему она пренебрегла бытующим поверьем, Галайя лишь рассмеялась и вместо ответа поцеловала меня в губы, как я научил ее, по обычаю испанских женщин. Здесь я должен добавить, что Галайя стала моей женой после того, как я узнал, что ради меня она презрела опасность и рисковала жизнью, навлекши на себя гнев соотечественников. И если ты, читающий мои записки, посчитаешь, что она была безобразна, наподобие многих дикарок, я скажу тебе, что женщины Себу по красоте не уступают европейкам, имеют гладкую и нежную кожу, а голоса их мелодичны и пение ласкает слух.

Правда, поначалу Галайя носила в ушах острые деревянные палочки и расписывала свое тело красной и белой глиной, как принято среди женщин ее народа, но оставила эту привычку, после того, как однажды я сказал, что не нахожу в том ничего красивого. Вообще она отличалась мягким нравом, была со мной кроткой и послушной так, что я не раз удивлялся жестокости, с которой она когда-то умертвила каменным ножом злосчастного Дуарте Барбосу.

Мы прожили среди руин Золотого Города, чьи окрестности в изобилии доставляли нам как растительную, так и животную пищу, около шести месяцев: я был счастлив в этом благодатном краю под никогда не хмурящимся небом и, хотя поначалу с грустью думал о покинутой родине и былых товарищах, с течением времени вспоминал их все реже и реже, живя, как зверь или растение, только потребностями своего тела. И кто знает, до какой степени забвения довел бы меня Дьявол, если бы не случилось то, о чем я хочу рассказать позднее. Впрочем, мне не однажды казалось, что не могло быть это время отмечено исключительно печатью Сатаны, скорее, то, что произошло впоследствии, было вдохновлено его злой волей, так что я и теперь еще нахожусь в жестоком смятении и потому, на пороге смерти, возношу молитву святому моему покровителю, дабы облегчил он мою кончину, избавив душу от тягостных сомнений...

Итак, минуло уже около полугола со дня моего освобождения, а