И благоговейно замереть, суша весла, перед открывшейся во все стороны невской перспективой и ахнуть — нет, этого не может быть!..

Ах, Фонтанка, незамысловатая река...

И Театр на Фонтанке, где побывал Лавренев со своим «Разломом»; и Олеша со своим «Заговором чувств»; и зачастивший на Фонтанку Погодин — то с «Моим другом», то с «После бала», то с «Аристократами»; и украинец Кулиш со своей пьесой-поэмой «Патетическая соната»; и Файко с «Человеком с портфелем»; и Алексей Толстой; и Катаев; и Тренев; и Каверин...

И я любил Театр на Фонтанке смолоду, сначала как зритель, а потом и как автор...

До революции театр на Фонтанке имел свою историю — во многом постыдную.

Им владел Александр Суворин, редактор «Нового времени», личность столь же незаурядная, сколь и подлая; здесь была устроена зрителями обструкция скандально-черносотенному спектаклю «Контрабандисты»; после революции изгнали отсюда сами артисты антрепризу вдовы Суворина; потом по закону высшей революционной справедливости Большой драматический театр захватила романтическая тройка — Горький, Луначарский, Блок.

Александр Блок выступал перед началом шиллеровских и шекспировских спектаклей и, выходя на авансцену, был в пальто, и зрители тоже сидели в пальто и полушубках, театр не отапливался, как и весь Петроград, из Фонтанки нельзя было выловить ни одного самого завалящего плотика с дровами.

Но театр был переполнен. И дыхание зала обогревало подмостки.

Блок говорил о том, что театру нужны Шекспир и Гёте, Софокл и Мольер — великий смех и великие слезы — не в гомеопатических дозах, а в настоящих, что позорно лишать города, равного по количеству и пестроте населения большим городам Европы, возможности слушать каждый год десять раз объяснения Ричарда с леди Анной и монологи Гамлета, видеть шествие Бирнамского леса на Донсинан...

«Дышать, дышать, пока можно, горным воздухом трагедии!»

Но трагедия не исключала, а, наоборот, подчеркивала мирное сосуществование с героической комедией, с романтической мелодрамой, один жанр, по глубочайшему и единому убеждению всех трех создателей театра, вытекал из другого...

Древние говорили: ум юноши не сосуд, который можно наполнить, но факел, который надо зажечь.

Факел на Фонтанке зажгли в год, для муз не слишком подходящий: в Гатчине и Царском Селе качались на виселицах рабочие и комиссары, комсомольцы и крестьяне, вздернутые карательными эскадронами генерала Юденича, осатаневшими всадниками Булак-Булаховича.

Расстрелян был генералом Юденичем генерал Николаев — отказался идти на Петроград вместе со своим бывшим знакомцем.

Николаева потом возьмет в прототипы в свой «Седьмой спутник» будущий автор Большого драматического театра, сам бывший офицер царской армии — Борис Андреевич Лавренев.

Юденич уже разглядывал с Пулковских высот встающий в окулярах полевого бинокля Петроград, сквозь хмурую дымку осени, приоткрывающую купол Исаакиевского собора, тускло поблескивающую Адмиралтейскую иглу, шпиль Петропавловки...

Осенью сорок первого, когда восемнадцатая армия фон Лееба заняла пригороды Ленинграда и сам фон Лееб тоже разглядывал в цейссовский бинокль встающий в осенней дымке Ленинград, я, служа на линкоре «Октябрьская революция», главным калибром своих орудий громившем танковые армии, приближавшиеся к городу, счел уместным в многотиражке корабля напомнить матросам и офицерам о Юдениче на Пулковских высотах, не увидевшем вблизи то, что виделось в окулярах...

Именно тот, неподходящий для муз 1919 год был годом основания Большого драматического театра.

А в 1969‑м — Большой драматический праздновал свое пятидесятилетие.

Не только он — весь Ленинград.

В этом нет преувеличения. Весь Ленинград.

...В утренней почте газетная вырезка из «Уральского рабочего».

Июль 1973 года, время летних гастролей — и Театр на Фонтанке отправился в Свердловск.

С газетной полосы глянуло на меня лицо знакомое, теперь очень, очень, дальше уж, кажется, некуда как знаменитое.

После старшего лейтенанта Синцова, из симоновского романа шагнувшего на экран, со всеми своими тревогами, надеждами, разочарованиями, горчайшими испытаниями тела и, главное, духа...

После бывшего вора Жмакина из картины «Верьте мне, люди» — в знакомом лице артиста сквозь черты персонажа вдруг где-то сам автор сценария, Юрий Герман: артист любил в нем близкого по духу художника...

Диапазон с годами расширяется: уже и Иван Карамазов в кинотрилогии по Достоевскому, и Башкирцев, собирательный образ великих ученых, запустивших человека в космос, в «Укрощении огня»...

Встречаю Кирилла Лаврова в гардеробе, у вешалки, после его выступления с трибуны Большого Кремлевского дворца — нравится, что по-прежнему не утратил милой застенчивости, скромности, присущей органически, непоказной и соединенной с чувством достоинства.

Нравится, что выдержал испытания — каковые многим и многим оказались не под силу, не по плечу — славой.

...Читаю пришедшие из уральской столицы интервью. Такое же, как и сам Лавров — деловое, без громкости, без фанаберии. Отвечая на вопросы, припоминает некоторые из ролей, в числе других и — в «Океане».

Роль Платонова показалась ему с чисто актерской точки зрения не слишком выгодной.

Сухой. Немногословный.

«Суконный человек». «Чаще неприятный, чем приятный».

«В общем, решили мы с режиссером, который начинал работу над «Океаном», — рассказывает Кирилл Лавров, — «осимпатичить» Платонова. Все-таки положительный герой! Увидев наш черновой результат, Г. А. Товстоногов спокойно сказал, что Платонова можно сыграть и так. Только это будет 1001‑й банальный характер «положительного героя».

И этой брошенной будто бы вскользь репликой весь «черновой результат» перечеркнул.

Уходя, добавил:

— Не спорьте с драматургом. Попробуйте понять Платонова, сложность его натуры, судьбы, личности... Сделайте его грубоватость, крутость чертами, связанными с сущностью характера. Ведь, в конце концов, его на самом деле любят матросы. Значит...

И, оборвав фразу, ушел.

Но этого было довольно.

Ключ был вручен на ходу.

И на ходу взят.

Лавров превратил роль в характер.

Но одним чужим ключом не открыть того, что открыл сам артист, не будь у него истинной художественной интуиции, не будь личного опыта — это я узнал позже: он был военным, служил на Дальнем Востоке, и не год, не два — семь лет...

Вернувшись из похода на «Сенявине», я засел за давно задуманную пьесу. Казалось, все налицо. И конфликт нащупан, и персонажи, и атмосфера.

Но вот застопорило.

И как раз с главным героем.

Не получался главный герой. Как ни кинь — выходило банально, прямолинейно, необаятельно.

Хотя в замысле все как будто правильно. Человек и — ответственность за человека.

Прервал работу, взял чемодан, поехал к знакомым морякам на Балтику.

И так случилось, что сразу нашел то, что искал — бывает это на тысячу один раз. Но — бывает.

РЕШАЮЩИЕ ШТРИХИ

Не то чтобы я занялся фотографированием примет нового молодого офицера — услышал самые разноречивые толки вокруг одной фигуры, и это-то привлекло. Одни полагали этого офицера слишком честолюбивым. Другие относили его даже к карьеристам. Третья называли редким талантом. Четвертые — бездарностью. Встретился