крейсера «Адмирал Сенявин». На удостоверении изображен наш крейсер, край какого-то экзотического берега с двумя пальмами и мощная фигура выходящего из океанской пены Бога морей, разумеется, с короной и трезубцем, очень похожего на того, что важно восседает у здания Фондовой биржи в Ленинграде.

Удостоверение подтверждает «перед людьми и прочими жителями суши», что его владелец «на борту крейсера «Адмирал Сенявин» 15 ноября 1959 года пересек экватор на 108° 25' вост. долг., принял соленую купель и навеки зачислен в морские души».

Подписано Нептуном.

Он сам появился под гром орудийного выстрела на юте «Адмирала Сенявина» в проливе Карримата, соединяющем Южно-Китайское море с Яванским, в знойный тропический полдень, когда мы пересекали экватор.

Его сопровождала свита — несколько морских чертей. Роль бога и чертей исполняли матросы и старшины ансамбля песни и пляски Тихоокеанского флота, шедшего с нами в Индонезию.

Тут же, на юте, по повелению Нептуна мы все, начиная с командующего, были окачены струями из шлангов. Затем многие искупались в брезентовом бассейне, специально воздвигнутом на верхней палубе, после чего зачислены в морские души навечно.

А спустя два дня, ночью, с индонезийского миноносца «Сарваджала» на «Адмирал Сенявин» перебрались лоцман и два индонезийских офицера связи, и на рассвете дивились мы пастельной, мягкой красотой Яванского моря — оно словно бы застывшее, ласково-шелковистое, дымчато-голубоватое...

Возникли очертания Джакарты, корабли всех флагов на рейде, рыбачьи фелюги, загадочные круглые предметы на морской глади. Уточнили: это сооружения для ловли рыбы — из бамбука...

Двадцать один залп Салюта Наций, личный состав кораблей в парадных белых кителях, в белых бескозырках и синих гюйсах на бортах «Адмирала Сенявина», «Выдержанного» и «Возбужденного»... И рабочие на плавучих доках, рыбаки в своих фелюгах, портовые грузчики, приветствовавшие нас, когда корабли подходили к пирсу...

Машинам с моряками, выезжавшими из порта Танг-Джонг-Приок, где встала на швартовы эскадра, было трудно пробиться сквозь толпы людей, шедших в порты. Людской напор был столь велик, что на второй или третий день визита рухнула массивная портовая решетка.

...Большую группу матросов эскадры пригласили на экскурсию в горы.

Здесь принято ездить быстро, по левой стороне; узкие улицы столицы запружены транспортом и людьми; представьте, как разбросан город, если в нем преобладают одноэтажные и двухэтажные здания, в которых живет почти три миллиона человек! Мы летели по Джакарте, и каждый водитель встречной машины успевал помахать нам рукой, и пассажиры, сидевшие в машине, делали то же приветливое движение, его повторяли школьники и студенты, торговцы, выскакивавшие из своих лавчонок, и велорикши, двигавшие своими худыми, тонкими ногами пестро разрисованные коляски, и полицейские в белых гетрах...

Миновали город, тропики обступили нас своим великолепием и своей нищетой, жаркое дыхание вечнозеленого леса врывалось в окна автобусов, запросто, буднично росли вокруг кокосовые пальмы, бамбуковые рощи, папоротник до того картинный, что он и выглядел нереальным — декорацией, смастеренной будто бы из папье-маше. Хлебные деревья и панданусы, пальмы-карлики и пальмы-великаны, фикусы и бананы и еще неизвестно какие фантастические деревья высотой до шестидесяти метров — увидишь такое разве во сне или в детстве вычитаешь где-нибудь у Луи Буссенара...

Мчались в горы, оставляя позади обычный тут тридцатиградусный зной, влажность, доходящую до девяноста шести процентов, мимо яванских деревень и снова видели тот же жест привета у крестьян, работающих на своих сходящих террасами вниз рисовых полях, у носильщиков, тащивших по обочине на бамбуковых коромыслах тяжеленные корзины, у молодежи, тут же, на шоссе, с игрушечными ружьями проходящей первоначальное военное обучение.

Да, с игрушечными; как же понадобились бы несколько лет спустя этим отрядам настоящие ружья, настоящие пулеметы, настоящие пушки...

Вечером — мы во Дворце спорта, на площади Свободы. Раньше эта площадь именовалась довольно мрачно.

Поле Виселиц.

Губернатор Явы, колонии Голландии, вешал тут индонезийских повстанцев.

Триста пятьдесят лет сытая, миниатюрная, благополучная Голландия безжалостно высасывала из Явы, Суматры, сотен других индонезийских островов их естественные богатства — здесь сорок процентов мировой продукции каучука, здесь копра, сахар, кофе, хинин, пальмовое масло, волокно агавы, нефть, руда, олово, фосфаты, табак, каолин. Ост-Индская торговая компания содержала тут собственные войска, ее злодейства были чудовищны. Маркс называл историю голландского колониализма в Индонезии «бесподобной картиной предательств, подкупов, убийств и подлостей»... К голландским хищникам вскоре подключились коллеги из Штатов, английские островитяне, и забредшему сюда чужестранцу казалось — нет тут меры ненависти к белому цвету кожи, и припоминалось киплинговское «Запад есть Запад, и Восток есть Восток, и им никогда не сойтись...».

Но вот мы, белые люди, на бывшем Поле Виселиц; входим во Дворец спорта, вмещающий шесть тысяч человек; на площади столько же, если не больше — тех, кому не удалось попасть во дворец.

Громоподобная овация — на сцене матросы и старшины ансамбля Тихоокеанского флота. Исключительно музыкальное ухо индонезийцев улавливает чужой ритм тотчас же, и тысячи ног отбивают маршевую Соловьева-Седого «В путь, в путь, в путь, дорога дальняя, дальняя, дальняя идет», и буря, подобная реву тайфуна, после сюиты «Аврал и машина», поставленной Игорем Моисеевым. Военные моряки поют три индонезийские песни на индонезийском языке, и зал поет вместе с военными моряками, и грохочет, и утирает слезы...

А я пишу сейчас эти строки и думаю о том, скольких из этих смеющихся, грохочущих, утирающих слезы людей ждет через несколько лет огромная, страшная народная трагедия...

Возвращались с вечера поздно, было темно, со светом плохо, электричества мало, как и воды, как и транспорта.

Правда, многие дома, на нидерландский манер, крыты черепицей, город, тоже на манер Голландии, изрезан каналами, но вода в них желто-мутная, тут, как и встарь, и моются, и стирают белье...

Мигали сотни огоньков-светлячков тут, у моста через канал.

Огоньки выглядели загадочно-экзотично, пахнуло колониальными романами в духе Клода Фаррера или Пьера Лоти. Мы свернули с дороги к этим светлячкам и очутились на ночной бирже велорикш.

Огарочки, воткнутые в фонари их фаэтонов, осветили обтянутые кожей коричнево-бронзовые лица — в призрачном свете они выглядели особенно печально.

Бечаки — так тут называют велорикш — живут в среднем до тридцати — тридцати пяти лет. В тридцати пяти годам они становятся глубокими и немощными стариками.

Человеческий организм не выдерживает нечеловеческого напряжения, неистовой борьбы за ежедневную чашку жареного риса...

Светили тут и другие светлячки — такие же огарочки на лотках папиросников, коротавших ночь в ожидании редких покупателей.

Официально нищенство запрещено — перед нами были нищие неофициальные... Издали огоньки-светлячки выглядели по-другому...

Индонезия, Индонезия...

В походе матросы из ансамбля, одетые по форме, принятой тогда в тропиках: спортивные трусы, на голове белые чехлы, — разучивали на корме индонезийские песни, слова были чужие, на чужом языке, мелодия грустноватая, и повторялось одно понятное нам слово: «Индонезия,