А у меня в Москве была пластинка с песней индонезийских рыбаков, тихой песней, протяжной; ее пели рыбаки, выходя в море с этими бамбуковыми сооружениями; и Охлопков очень любил эту песню и, приходя ко мне, просил, чтобы я поставил ее на диск радиолы, и мечтал как-нибудь вплести этот протяжный, грустноватый, похожий на плеск тихой волны мотив в спектакль «Океан», над которым он тогда работал...

А потом, когда я читал о том, как на благословенной Яве, откуда выходили в море рыбаки и пели эту тихую песню, разразилась чудовищная трагедия, слушать эту пластинку было невозможно...

ИЗ ОКЕАНСКОЙ «ТЫСЯЧИ И ОДНОЙ НОЧИ...»

Снова пересекаем экватор, и летние кители, и белые форменки сменены на шинели и бушлаты, и родной и колючий северный ветер, и мороз, и крутящаяся снежная пыль.

Отряд кораблей, пройдя в общей сложности около восьми тысяч миль, исполнив миссию доброй воли, идет в бухту Золотой Рог...

Месяц общений с матросами, с офицерами, месяц наблюдений, месяц размышлений...

Даже забавный и невинный розыгрыш, жертвой которого я стал в походе, пригодился. По-своему.

Я работал в каюте, когда постучался дежурный матрос — командир корабля просил быть к обеду на пять минут раньше обычного.

Есть!

Собравшимся в кают-компании офицерам командир объявил — сегодня мой день рождения (?!) — и вручил мне адрес, исполненный типографским способом. Я чувствовал себя Хлестаковым, но объявить, что тут путаница, мой день рождения уже был два месяца назад, значило бы поставить в неловкое положение командира крейсера.

Сели обедать. По корабельной трансляции тотчас же было объявлено — по моему заказу, как именинника, будут исполнены «Подмосковные вечера».

Я посмотрел на сидевших рядом и опустивших глаза моих коллег, А. Крона и Т. Гайдара, и понял: все это — их работа. Но зачем?

Оказалось, надеялись переступить сухой закон на корабле: командир крейсера расщедрится и даст имениннику выпить.

Пока не дал.

К вечеру меня вызвали к самому командующему. Он вручил мне второй адрес, также исполненный типографским способом. Напоил... флотским крепчайшим чаем.

В каюте ждали с нетерпением А. Крон и Т. Гайдар. Я сказал, что пил коньяк с командующим.

Разочарованные, они, однако, не угомонились и попросили одного из офицеров крейсера, оказавшегося однокашником Гайдара по Военно-морскому училищу имени Фрунзе, помочь отметить мое липовое тезоименитство.

Однокашник, рискнув, дал немного спирта, позвал в нашу с Кроном каюту еще несколько офицеров. И была заперта на ключ каюта, и ночь была бессонной, и разговор походил своею беспорядочностью на тот, в каюте крейсера на Балтике, и наслушался я многих флотских историй, забавных и печальных — во флотской «травле» всегда одно переплетается с другим, как в хорошей пьесе, все равно, драма ли это или комедия...

В числе новелл этой океанской «тысячи и одной ночи» была история и о сыне известного адмирала — сын служил на Дальнем Востоке, кажется в Совгавани, точно не помню.

Совершил поступок из ряда вон выходящий — парень был честный, порядочный, но без царя в голове и, главное, разбалованный страстной отцовской любовью — мать умерла рано, в блокаду...

Друзья адмирала, обеспокоенные последствиями поступка сына, а еще более тем, что для отца эти последствия могут оказаться гибельными, у него была болезнь сердца, вызвали его из Ленинграда на Дальний Восток.

Слушая эту историю, мысленно приплюсовал я к ней памятный мне факт: я проходил перед войной учебный командирский сбор на острове Валаам, там находилась школа юнг и боцманов; приехал туда инспектировать некий известный адмирал. А в школе юнг учился его сын. Но сын в момент приезда отца сидел на гауптвахте. И отец, узнав об этом, сократил срок пребывания на острове. От свидания с сыном отказался.

И еще я приплюсовал к дальневосточной истории некоторые случаи из начала службы моего племянника, морского офицера с Балтики...

И родился из всего этого варева будущий персонаж будущей пьесы, которого я назвал Часовниковым. А пьесу — «Океан».

Не знаю, вышел он у меня или нет, но без него пьесы бы не было, это я знаю твердо.

ЧП на гражданском языке — чрезвычайное происшествие.

Чрезвычайное происшествие — это непорядок.

Драматургия же, как уже установлено многими примерами из биографии и творчества автора этой формулы, драматурга Николая Федоровича Погодина, начинается с непорядка.

Что есть драматургия, я пока себе еще не уяснил, но эта формула для меня незыблема...

ОТСТУПЛЕНИЕ ОТ ОКЕАНА К РЕКЕ ФОНТАНКЕ

Сколько раз в юности бежал я вдоль ее темных и нечистых вод, стиснутых гранитным корсетом, в ушах еще шумел гул типографских машин: я только-только снес в типографию выправленные гранки путевого очерка, — бегу, мчусь, лечу — успеть бы к третьему звонку, пока билетерша не захлопнет перед твоим носом дверь, ведущую в зал... «Чижик-пыжик, где ты был? На Фонтанке водку пил! Выпил рюмку, выпил две, зашумело в голове...»

И я там был, на Фонтанке, и водку, случалось, там пил, и шумело в голове, случалось, но больше не от водки...

Сколько счастливых мгновений переплетается памятью чувств с этой рекой, и с домом, где стоит Большой драматический театр, и с домом на Фонтанке, где жила Наталья Сергеевна Рашевская, артистка бывшего Александринского театра и главный режиссер Большого драматического театра; и с Домом печати на Фонтанке, где выставлялись Малевич и Филонов, выступал Маяковский, и несправедливо забытый ныне талантливейший режиссер Терентьев ставил свои знаменитые спектакли «Фокстрот» Василия Андреева, «Ревизор» Гоголя и «Наталью Тарпову» Сергея Семенова, и персонажи произносили — вместе с репликами — все авторские ремарки...

Напротив Дома печати, на той стороне реки, жила Анна Ахматова...

Ах, Фонтанка, неказистая река!

Мутноватая, малоподвижная, несамостоятельная, попросту один из рукавов Невы.

Но каждый ее марш — этап в истории Петербурга, Петрограда, Ленинграда... Его трагедии, его надежды...

Пересекает Невский — оседланная Аничковым мостом, с рвущимися в небеса конями Клодта, с укрощающими их дикими скифскими юношами...

Коней с юношами уложили в гигантские ящики в сорок первом и торжественно водворили над Фонтанкой после войны...

А если случится вам попасть с Литейного проспекта, со стороны бывшей Пантелеймоновской улицы, ныне улицы Пестеля, на Марсово поле, где горит Вечный огонь, пересечете по мосту со старинными матовыми фонарями ее же, реку Фонтанку...

Она сольется с державным течением Невы, миновав Летний сад, тот самый, из «Евгения Онегина»...

И мне в далекой юности счастливых мгновений случалось, налегая на весла, плыть по Фонтанке, обгоняя лодочки с влюбленными парочками, которые никуда не спешили, медлительные баржи со штабелями дров, которыми отапливались тогда и ленинградские дворцы, и ленинградские квартиры, с тем чтобы стремительно, только-только не перевернувшись вверх дном, вылететь из-под последнего через Фонтанку, близко