бухт, где можно окунуться, но хватает и полипов, и акул, и острых камней. На причале напротив пляжа есть спасительная тень от мостков, поддерживаемых сваями. Два негра, плескавшиеся под мостками, испугавшись моего фотоаппарата, убегают, вздымая облако брызг. Так вышло, что я захватил с собой вышедшую недавно книгу Раде Драинаца «Сердце на базаре»78, в которой обнаружил множество волшебной неправды о тропиках. Чтобы порадовать поэта по возвращении, подхожу к одному из негров, вкладываю ему в руки распахнутую книгу, как если бы он её читал, и фотографирую его прямо в воде, голого, на фоне океанской шири. Так завершилось моё первое купание в море – в середине января.

Остров Горе. Негр с книгой Р. Драинаца. Фото Р. Петровича

Последний обед с неграми. Рыба с рисом под перечным соусом. Никто и не сказал бы, что это местное рыбацкое блюдо не является творением европейского маэстро кулинарных дел. Я говорю себе: «Завтра в это же время я буду уже на корабле!», и мысль о том, что я в последний раз общаюсь тут с неграми, в последний раз делю с ними их трапезу, печалит меня неимоверно. Стоило лишь переправиться из Дакара на остров, чтобы снова повстречать людей сердечных, радушных и деликатных.

Теперь, повидав остров Горе, я могу сказать, что увидел пять ликов Африки: это Африка, отмеченная изысканной красотой природы – Комоэ; Африка, целомудренная и чистая, нагая – в окрестностях Банфоры; Африка, дикая и безумная – возле Мана; Африка таинств – в Куликоро и Африка времён рабства – на острове Горе. Море глубокого синего цвета напоминает мне море, омывающее Неаполь.

За ужином вместе с друзьями с Мартиники подсчитываем, какое расстояние я преодолел. Только в континентальной части Африки я оставил позади себя четыре тысячи километров, из них тысячу семьсот проехал на поезде, а остальное – на машине, на носилках, пешком, на пироге и в лодке. Когда знаешь, что такое африканская местность, и что значит под жарким солнцем, без достаточного питья, ночуя под открытым небом, пробираться через тропический лес и саванну, сплавляться по речным порогам, то становится очевидным, что эти четыре тысячи километров требуют от человека несравнимо больших усилий, чем то же расстояние в Европе. К тому же только на корабле я проплыл более десяти тысяч километров, а на поезде до Марселя и обратно проехал ещё две тысячи. То есть весь мой путь составил более шестнадцати тысяч километров, а это всё равно что объехать почти полмира.

Вечером усердно пакуем вещи, затем – таверна.

Мне нравится, как негры изъясняются по-французски. «Ле пен е фути; лото не па фути! Зе луй е ди, кил доа фисе ле кан» (хлеб плопал, машина не плопала! Я нему говолил что он должен пловаливать). И без остановки: «О мон виё, ти ва воал ке не па посибл» (о мой старик, ты увидись, что невозможно). Фонтен во время ужина спрашивает своего боя, где другой бой. Тот со всей серьёзностью отвечает: «Ил е палти сие» (он усёл срать). А ещё бой время от времени спрашивает: «Мусье, пе але писе?» (Месье, можно идти писать?) Они говорят не «парле», а «козе» (з коз авек ву, з коз банбара мусье! – я зе болтаю с вами, я зе болтаю банбара месье!) Любят слово «парадоксаль»: «с смен е парадоксаль» (этот неделя парадоксальная) вместо «парфе» (прекрасная). И ещё: «мусье, ле Сиса манз ди мерд, ну не манзон к де ла клеве» (месье, сиса едясь дерьмо, мы едим толеко дохлых клыс). Они говорят не «лесе» (оставлять), а «позе» (класть): «Нон з не па при, мусье, зе виен селман де ле позе» (нет, я зе не взял, месье, я толеко положил), – говорит бой, попытавшись что-то украсть, а вы дали ему понять, что заметили. Тогда он быстро кладёт вещь на место и утверждает, что он её вообще не трогал. И опять же: «Зе суи парти сие, мусье» (я зе ушёл срать, месье) – самым вежливым тоном.

Ему неведомы сравнительные характеристики одной и той же вещи. Если есть два стакана разной величины, то это не один маленький, а другой большой, нет: это один большой, а другой только начинает становиться большим. «Бой, принеси мне стакан, не очень большой, тот, который только начинает становиться большим; бой, принеси мне стакан, который ещё раньше начинал становиться большим!» Бой уходит, а поскольку он не имеет привычки слушать, что ему говорят, замирает перед ящиком с посудой и думает: «Что же он такое просил принести?» Однако всё это его не смущает: он хватает первое, что подвернётся под руку, например, шлем от солнца, даже если на дворе ночь. Он знает, что когда его обругают, ему тут же станет понятно, что от него требовалось. Он с трудом различает цвета. Для него всё либо белое, либо чёрное: «Мусье зе пли волт клават ки команс а етл ноал» (месье, я блал вас гальстук, котолый начинает быть чёлным) – на самом деле он красный! «Мусье, зе серсе во сосир, ки не сон па тутафе ноал» (месье, искал васи босинки, которые не совсем чёлные) – а между тем они жёлтые! А затем: «Мусье, ментнан, зе ве але буфе; зе ве те препаре а буфе, мусье; Сет фам ди к си ти ве кусе авек ел, мусье!» (Месье, счас я буду идти зрать, я буду тебе приготовить зрать, месье; эта женщина говорит сто если ти хоцесь спать с ней, месье). Нет выражения, которое негру показалось бы неприличным, он всё и всегда произносит с одним и тем же наивно-серьёзным лицом. А вот они говорят друг с другом по-французски, чтобы показать свою утончённость: «Е мон виё, ти манбет времан! Зе ве тангеле палск ти е соваз, ти не па сивилизе!» (Эх, мой старик, ты мне правда надоел! Я буду тебя лугать, потомусто ти дикий, ни не цивилизованный!) Вся эта брань, сказанная спокойным голосом, как бы в шутку, собеседником – тем, что «коз ан флансе» (болтает по-фланцузски), воспринимаются с серьёзным лицом, после чего обиженный переходит в наступление: «А, ти е влеман соваз» (ах, ти плавда дикий). «А, мон виё, – то и дело говорят они белому человеку, – а, мон виё ти се, з суи фути!» (Эх, мой старик, эх, мой старик, ти знаесь, я плопал!)

Посадка и отъезд. Та же каюта, в которой я плыл сюда, большая и удобная, и